«Пророк», написанный между маем и началом июля 1841 года, — одно из самых последних стихотворений Лермонтова, его поэтическое прощание и завещание. Как и стихотворение «Смерть поэта» (1837), отметившее начало громкой славы автора, при жизни Лермонтова не публиковалось. Но оба этих стихотворения — знаковые в жизни их автора. «Смерть поэта» во многом определила его дальнейший «тернистый путь», утверждая святость «дивного гения» Пушкина и бросая
гневное обвинение палачам «Свободы, Гения и Славы». Лермонтовский «Пророк» — осмысление пройденного им самим «тернистого пути». Не случайно это стихотворение тоже связано с именем Пушкина — его знаменитым «Пророком» (1826), являясь своеобразным продолжением и развитием его тем и идей.
Сознательная ориентация Лермонтова на пушкинского «Пророка» определила и жанрово-композиционные особенности его собственного стихотворения: это сюжетное продолжение произведения великого предшественника. Как и пушкинский, лермонтовский «Пророк» основывается на библейском тексте и тяготеет к жанру легенды. Но Лермонтов избирает другую книгу Библии: это книга Пророка Иеремии, которая следует за книгой Пророка Исайи, видение которого составляет сюжетно-образную основу стихотворения Пушкина.
Композиция стихотворения Лермонтова также ориентирует на сопоставление с пушкинским: начало лермонтовского «Пророка» прямо соотнесено с последними строками произведения Пушкина:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей.
(Пушкин)
С тех пор как вечный судия Мне дал всеведенье пророка...
(Лермонтов)
При таком явном сюжетном соотнесении особенно очевидным становится разница в пути, который проделывает каждый из пророков. Композиция стихотворения Пушкина — это движение из «пустыни мрачной» преобразованного и вдохновленного Божественным словом пророка, который идет с надеждой к людям. Лермонтовский пророк, наоборот, принявшись поначалу с энтузиазмом «провозглашать» «любви и правды чистые ученья», вынужден «посыпав пеплом главу» бежать из городов — опять в пустыню. Таким образом, в стихотворении Лермонтова создается как бы обратное движение по сравнению с пушкинским «Пророком». Но гораздо важнее не композиционное, а идейнотематическое различие этих двух произведений. Недаром, как и пушкинское, его стихотворение заканчивается обращением, оформленным
как прямая речь. Но если у Пушкина это призыв Божьего гласа, который посылает пророка на его служение, то у Лермонтова — призыв «старцев» к молодому поколению — «детям» — отречься от пророка и не следовать ему. Так самим построением произведения Лермонтов передает то, что отличает его художественную идею от пушкинской.
Тематическое сходство двух «Пророков» на первый взгляд абсолютно очевидно: оба стихотворения относятся к теме поэта и поэзии; в каждом из них миссия поэта связывается с пророческим служением; для обоих авторов эти произведения являются программными. Но при всем том в основе их лежит разное понимание этой пророческой миссии поэта и его искусства, а следовательно, заложенная в стихотворениях идея существенно отличается.
Прежде всего это касается исходной позиции поэта-пророка. Пушкинский пророк оказывается в пустыне, «духовной жаждою томим». Это пустыня духа, не наполненного Божественным содержанием, которое одно только и может утолить его жажду, а потому пустыня в пушкинском стихотворении не имеет прямого пространственного значения. В библейском смысле пустыня — это символ страдания и очищения. Недаром здесь и только здесь поэту может явиться посланец Неба — «шестикрылый серафим», который производит страшные, болезненные, но необходимые для будущего рождения пророка преобразования поэта, а «перепутье» — это символ духовного поиска.
Иначе обстоит дело у Лермонтова. Как и в написанном в том же году стихотворении «Выхожу один я на дорогу...», пустыня здесь имеет два семантических признака. С одной стороны, это пространство, противостоящее городу, людскому поселению и всему миру созданного человеком зла. С другой стороны, это слово несет в себе значение открытого, большого пространства, имеет признак бескрайности. Именно в пустыне лермонтовский пророк, живя, «как птицы, даром божьей пищи», тоже получает своеобразное утоление жажды — того, чего он был лишен в городе, — общения. Его не слушали люди в городе, но в пустыне, пространстве, где сохраняется «завет Предвечного», ему не только «тварь покорна... земная», но его слушают звезды, «лучами радостно играя». Эта же ситуация «общения» повторяется в стихотворении «Выхожу один я на дорогу...»: одиночеству поэта в мире людей противостоит единение со всем мирозданием.
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, И звезда с звездою говорит.
Становясь участником этого диалога, поэт обретает гармонию, свободу и покой. Совершенно иначе происходит его общение с миром людей. Развивая пушкинскую тему поэта и толпы, Лермонтов вносит в нее свой жизненный опыт и свое понимание. Уже Пушкину довелось после его «Пророка» столкнуться с судом «черни тупой», которая не может и не хочет принимать слово Высшей истины — оно «жжет» сердце, бередит и тревожит душу. Но Пушкину присуще уникальное чувство гармонии и равновесия, которое всегда позволяло ему сохранить «покой и волю», вне зависимости от внешних условий жизни. И итог его закономерен:
Веленью Божию, о муза, будь послушна, Обиды не страшась, не требуя венца, Хвалу и клевету приемли равнодушно И не оспоривай глупца.
Но не таков Лермонтов: его страстная, мятущаяся душа не знает покоя, «из пламя и света рожденное слово» жжет и стремится воспламенить других «железным стихом, облитым горечью и злостью». Показательна с этой точки зрения тематическая рифма в «Пророке»: «ученья» — «каменья». Каменья брошены в непризнанного пророка, но и он «дерзко» бросает «им в глаза железный стих». Почему же все происходит совсем не так в отношениях поэта-пророка и общества, как предполагалось в пушкинском «Пророке»? Люди не поняли и не приняли пророка, потому что в их очах лишь «страницы злобы и порока»? Или же сам пророк оказался не способен исполнить великую миссию, возложенную на него? Такие проблемы волнуют Лермонтова. Ответ на эти вопросы можно дать только в контексте всего творчества писателя.
Показательно, что судьбы авторов этих двух «Пророков» в чем-то схожи. Погиб «невольник чести» Пушкин, «пал, оклеветанный молвой»; погиб одинокий и непонятый Лермонтов, презираемый и изгоняемый отовсюду пророк, побиваемый каменьями. Но ведь сказано: «Нет пророка в своем отечестве». Кажется, на этом завершается развитие поэтической идеи его стихотворения о поэте-пророке. Но из всего хода художественной мысли вытекает другой вывод: несмотря ни на что, поэт-
пророк должен нести свой крест, должен выполнять свою тяжкую миссию:
Когда же через шумный град Я пробираюсь торопливо, То старцы детям говорят С улыбкою самолюбивой: «Смотрите: вот пример для вас! Он горд был, не ужился с нами. Глупец, хотел уверить нас, Что Бог гласит его устами!
Кажется, ситуация осталась прежней: пророка презирают, ему не верят, подвергают осмеянию. А сам он: остался ли он прежним? И да, и нет. Он сохраняет верность своему призванию и предназначению, но нет в нем уже былой гордости и самонадеянности, убежденности в своем «всеведенье», стремления «провозглашать» высшую истину. Может быть, в том и была его ошибка, что божественный огонь «любви и правды», «чистые ученья» нельзя «дерзко бросать» в глаза людям.
Пророческое служение бывает разным, и путь у каждого пророка свой. Но главное для любого из пророков — хранить свято «завет предвечного» и, несмотря ни на что, нести его людям. Когда-то в другом стихотворении, раскрывающем тему поэта и поэзии, Лермонтов задавался вопросом:
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?
Иль никогда на голос мщенья
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок, Покрытый ржавчиной презренья?
(«Поэт», 1838)
Пророк «проснулся», но теперь он стал мудрее: людской род несовершенен, и пороки, и злоба присущи ему; но есть в нем то, что вызывает «странную любовь» поэта, которая одна может найти путь к сердцам людей и принести им слово Божественной любви.
Создавая своего «Пророка» как продолжение пушкинского, Лермонтов сознательно ориентируется и на средства художественной изобразительности, использованные его предшественником. Как и Пушкин, Лермонтов широко использует библейскую лексику, славянизмы (пророк, очи, глава, завет Предвечного, тварь земная), эпитеты высокого
стиля (вечный судия, любви и правды чистые ученья, божья пища). Но вместе с тем наряду с высоким одическим стилем поэт использует средства иронии и сатиры, рисуя агрессивную толпу, не признающую и изгоняющую пророка («старцы» говорят «с улыбкою самолюбивой»). Она звучит в заключительных двух четверостишиях. Такая стилистическая неоднородность текста привела к тому, что в отличие от Пушкина Лермонтов вводит деление на строфы — стихотворение состоит из семи катренов, в каждом из которых передается отдельный этап развития поэтической идеи.
Даже в ритмике двух стихотворений, несмотря на одинаковый размер — четырехстопный ямб с пиррихием, — явно чувствуется разница. Пушкинское звучит плавно, величаво, торжественно, что поддерживается не только высокой лексикой, но и особым фонетическим строем с преобладанием звонких согласных и гласного «широкого пространства» — «о». В лермонтовском «Пророке» больше взрывных согласных («посыпал пеплом», «бежал», «в пустыне»), что создает определенную напряженность и прерывистость звучания, а акцентировка на гласном «у» создает печальную, тоскливую интонацию: «и вот в пустыне я живу», «как он угрюм и худ и бледен».
«Пророк» не только программное произведение в творчестве Лермонтова, но и его поэтическое завещание. Продолжая пушкинскую идею поэта-пророка, Лермонтов вносит в ее трактовку присущее ему трагическое мировосприятие. Его судьба, как и судьба Пушкина, — яркое свидетельство трагизма существования в мире поэта-пророка. Если за Пушкиным утвердилось определение «солнце русской поэзии», то Лермонтова, по определению Мережковского, стали называть «ночным светилом русской поэзии», «поэтом сверхчеловечества». Но оба этих гения заложили основу того особого понимания искусства и миссии поэта, которое отличает русскую литературу. «Поэт в России — больше, чем поэт», он — Пророк. Это подтверждается всем последующим развитием русской литературы — творчеством таких ее гениев, как Толстой и Достоевский, Блок и Маяковский и многих других замечательных писателей, каждый из которых по-своему понимал свою задачу в искусстве, но, несмотря на все трудности, никогда не отказывался от высокого служения истине.
| Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова. Поэма (1838). А. М. Марченко |