Стихотворение Лермонтова, написанное уже в конце творческого пути в 1839 году, названо «Молитва». Может показаться странным такое название: молитва - это проникновенное обращение к Богу верующего человека, это веками освященная традиция христианства. Молитвы, которые читают верующие люди в церкви и дома, создавали в древности христианские подвижники, признанные потом святыми людьми, отцами церкви. Конечно, каждый верующий человек может обратиться с молитвой к Богу, найдя в своем сердце, в своей душе нужные слова -но такие слова не произносятся перед другими людьми, а тем более не появляются в печати.
Но в литературе все же есть примеры того, как молитва становится определением особого жанра стихотворения, сохраняющего основные черты православной молитвы. Обычно такие стихотворения принадлежат перу глубоко верующих поэтов, таких, как И.С. Никитин, А.К. Толстой, К.Р. (Константин Романов). Но можно ли отнести Лермонтова к таким поэтам?
На первый взгляд, эта мысль выглядит абсурдной. Ведь с именем Лермонтова тесно связан демонический мотив в поэзии, над поэмой «Демон» он работал почти всю свою жизнь: начата она была в 1829 году, а последний вариант закончен лишь в 1839 году - и это восьмая редакция! В лермонтовской лирике много стихов, посвященных демону и связанных с этим образом. Можно сказать, что поэт всю жизнь прожил иод страшным взором этого мрачного духа зла. О демонизме самого Лермонтова говорили многие его современники, именно таким «падшим ангелом» считал его Вл. Соловьев. Вполне вероятно, что во всех этих высказываниях есть некоторое преувеличение, доля художественной фантазии. Но совершенно очевидно, что русский романтик Лермонтов в этом отношении продолжает традиции западноевропейского романтизма, прежде всего Байрона, для которого богоборческий и демонический мотивы были очень характерны.
Влияние Байрона, несомненно, сказалось как в романтическом пафосе, стиле, так и в идейной основе лермонтовской поэзии, особенно ранней. Но все же Лермонтов был прав, когда утверждал:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Не эта ли «русская душа» вдохновила Лермонтова на создание такого проникновенного стихотворения, как «Молитва» 1839 года? Не она ли наполнила его той неповторимой щемящей и в то же время умиротворяющей интонацией, которая так сродни подлинной молитве русского человека? Слова его, подобно молитве в русской церкви, льются из самого сердца поэта и звучат, как песнопение:
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Историк Ключевский, написавший статью о творчестве Лермонтова под названием «Грусть», доказывает в ней, что по своей ритмике, общему интонационному рисунку поздняя лирика Лермонтова действительно приближается к народной первооснове. Ее ведущий тон Ключевский называет «грусть-тоска» и видит в Лермонтове основоположника того нового мироощущения, отраженного в поэзии, которое совместило в себе романтические и народно-православные основы.
Но как же тогда быть с лермонтовским Демоном? «И гордый демон не отстанет, пока живу я, от меня» - так думал юный поэт. Но прошло время, и в 1839 году Лермонтов с ним «разделался - стихами». Теперь он свободен и открыт для «святой прелести» «слов живых». Это очень важные для понимания общего смысла стихотворения эпитеты. Ведь слово, освещенное «силой благодатной», обладает удивительными возможностями: как капля дождя в пустыне оживляет росток, оно, падая даже в самую черствую, омертвевшую душу, возрождает ее,, приносит ей успокоение, снимает тяжкое бремя сомнений:
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко -
И верится, и плачется,
И так легко, легко...
Эту удивительную легкость души, очищенной слезами покаяния, Лермонтов смог постичь только в конце своего жизненного пути. Что мешало ему? Демон сомнения^ он теперь отринут: «С души как бремя катится / Сомненье далеко...».
Грусть, которая раньше была сродни отчаянию, потому что поэт не верил в возможность существования благодати в мире? Да, и это было. И тогда совсем другие звуки были в его «Молитве» 1829 года:
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя,
Зато, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не тебе молюсь.
То действительно были «грешные песни», но поэту было дано сказать и иное слово, обращенное в «Молитве» 1837 года к «теплой заступнице мира холодного». Это слово пока еще не о себе, «не о спасении, не перед битвою, / Не с благодарностью иль покаянием». За свою «душу пустынную» поэт еще страшится произнести слова мольбы, обращенной к Богу, но он просит Богоматерь быть небесной покровительницей «девы невинной». Как это уже похоже на веру русского народа, «за други своя» страдающего и молящегося. И как точно угадано Лермонтовым то, что всегда жило в душе русского народа: заступничество в «минуту жизни трудную» надо искать у той, которая понимает все человеческие страдания -\у Божией Матери.
А к кому обращена «Молитва» 1839 года? Лермонтов не говорит об этом, мы не знаем, что это за «молитва чудная», о чем она. Да и не так важно, чтобы это услышали мы, - ведь поэт обращает молитву к Небесам, где он уже обрел способность «видеть Бога». Главное, чтобы мы услышали «благодатную силу», «созвучье» этих «слов живых», прониклись ими, как сам поэт, почувствовали, пусть и непонятную, но «святую прелесть» этих звуков. И тогда для нас тоже откроется то удивительное состояние, которое так точно выразил поэт:
И верится, и плачется,
И так легко, легко...
