Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез,
И звук его песни в душе молодой
Остался, — без слез, но живой.
М. Лермонтов, «Ангел»
Демон не пугал Лермонтова — он был его певцом. «Гордая вражда с небом, презрение рока и предчувствие его неизбежности» — вот что характерно для его поэзии. Это — самые верные слова из всех, которые когда-либо были сказаны про историческое значение Лермонтова; они указывают на ту внутреннюю, интимную связь, которая существует между творчеством Лермонтова и всей последующей русской художественной мыслью, главным образом, в лице Достоевского, Толстого и их школ.
Местом действия у Лермонтова очень часто является монастырь — воплощение аскетизма, законов духа, в корне отвергающих грешную землю. Против монастырской святости, против небесного начала направлены горячие протесты любимых детей его фантазии, в защиту иных законов — законов сердца, они же законы человеческой крови и плоти. Кощунственные речи раздаются в «Исповеди»; они же перенесены в точности, целиком, и в «Боярина Оршу», и в «Любовь Мертвеца» и явственно еще слышатся потом и в «Мцыри», правда — в более смягченном виде. То же отрицательное отношение к монастырю и во всех очерках «Демона», не исключая даже последних: в стенах святой обители заставляет он Демона соблазнить свою возлюбленную. Так намечается все глубже и глубже эта изначальная антитеза: земля и небо.
Неминуема борьба между ними, полем битвы является человеческая душа. Демон ближе, родственнее Лермонтову, чем ангел; земные мотивы в его поэзии кажутся более существенными, более органическими, чем небесные. С ангелами и в самые возвышенные мгновения он только встречается; с Демоном Лермонтов отождествляет себя с самого начала, даже тогда, когда образ его еще колеблется и он кажется еще порою активным избранником зла.
Появление этого образа — один из серьезнейших моментов в иной психологии Лермонтова. Он сразу как бы узнал в нем себя и так быстро овладел им, что сейчас же стал по- своему перестраивать его мифологию, применяя ее к себе. Поэт слышит иногда небесные звуки; это звуки верные и глубокие, потому что исходят из его же души, соответствуя одной из ее сторон, но стороне более слабой: она часто заглушается бурными голосами другой, противоположной стихии. Здесь причина его трагедии, которую он не властен устранить, — таким создал его Творец. В этом именно направлении идет у Лермонтова прояснение образа Демона. Нужно было порвать прежде всего с традиционным представлением о нем как об абсолютном воплощении исконно грешного начала; с таким Демоном у Лермонтова было бы очень мало общего.
Уже в первом очерке 1829 г. Демон назван печальным; он тяготится своим изгнанием; он весь во власти сладостных воспоминаний, когда он не был еще злым и «глядел на славу Бога, не отверзаясь от него, когда сердечная тревога чуждалася души его, как дня боится мрак могилы». Препятствие устранено: Демон — такой лее мученик, такой же страдалец душевных контрастов, как и сам Лермонтов: и мыслимо стало слияние обоих образов. С годами зреет душа поэта, обогащается его жизненный опыт; вместе с этим обостряется и основная проблема о назначении человека, о его отношении к Богу на почве все той же непримиримости обоих начал — и все это находит свое отражение в концепции «Демона», в его пяти очерках и в таких подготовительных этюдах, как «Азраил».
Но основные черты все-таки остаются одни и те же. Демон не однороден; угрюмый, непокорный, он бродит всегда «один среди миров, не смешиваясь с толпою грозной злых духов ». Он равно далек как от света, так и от тьмы, не потому, что он не свет и не тьма, а потому, что в нем не все свет и не все тьма; в нем, как во всяком человеке — и прежде всего, как в душе самого Лермонтова, «встретилось священное с порочным», и порочное победило, но не окончательно, ибо «забвенья (о священном) не дал Бог, да он и не взял бы забвенья». В тех четырех очерках «Демона», которые относятся к первому периоду творчества Лермонтова, сюжет построен всецело на идее возможного возрождения через любовь. Жительница кельи, святая дева —- все же не ангел, и она не противостоит ему, как непримиримая противоположность. Она скорее поймет его душевные муки и, быть может, исцелит его, даст ему часть своих сил для победы над злом, не отрекаясь при этом окончательно от земного начала. Демон нарушает «клятвы роковые», любить чистою любовью, отказывается «от мщения, ненависти и злобы» — он уже хотел «на путь спасенья возвратиться, забыть толпу недобрых дел». Но одноначальный ангел, стоявший на страже абсолютной чистоты, не поняв его, снова возбудил в нем его мрачные, холодные мысли, вызвал к действию его злобу. Любовь по вине ангела не спасла Демона, и он, неискупленный, остался со своими прежними затемненными страданиями. В горькой улыбке, которою Демон «упрекнул посла потерянного рая>>, Лермонтов лишний раз отражает свой протест против пассивности совершенства. Демон не раскаялся, не смирился перед Богом; для этого он был слишком горд, слишком считал себя правым. Не его вина, что душа его такая двойственная; Творец его создал таким и обрек его на неодолимые мучения. К Нему надо взывать, Его вопрошать о смысле этой душевной пытки.
Веяния грозного рока должен был ощущать Лермонтов в безнадежности своих стремлений к цельности, к слиянию обоих начал. Отсюда мотив богоборчества, титанизм, «гордая вражда с небом», не прекращающаяся в продолжение всего первого периода и захватывающая часть второго.
Человек 40-х годов, литератор В. П. Боткин, прочитав лермонтовское стихотворение «Договор», сразу понял эту силу стоического отчаяния, протеста и отрицания: «Какое хладнокровное, спокойное презрение всяческой патриархальности, авторитетных, привычных условий, обратившихся в рутину... Дух анализа, сомнения и отрицания, составляющих теперь характер современного движения, есть не что иное, как тот Демон... Лермонтов смело взглянул ему прямо в глаза, сдружился с ним и сделал его царем своей фантазии, которая, как древний понтийский царь, питалась ядами». Так был понят знаменитый, многосмысленный и, безусловно, автобиографический образ из итоговой, и именно поэтому незавершенной, поэмы «Сказка для детей»:
Мой юный ум, бывало, возмущал
Могучий образ. Меж иных видений,
Как царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно сладкой красотою,
Что было страшно... и душа тоскою
Сжималася...
Однако если бы поэзия Лермонтова этим образом исчерпывалась бы и объяснялась, то мы имели бы русского Гейне или очередного гвардейского Мефистофеля, не более того. Гений Лермонтова несравненно выше и богаче. Да, поэт говорил: «Мной овладел демон поэзии». Но в лирике его нет мрачного демонизма, есть образ надежды — «луч зари, прекрасный, чистый и живой, как счастье жизни молодой». Такие лучи поэтической памяти о близком, но невозможном счастье пронизывают любую тьму, этим светом, воспоминанием о небесной лазури и райских звуках живет вечно молодая лермонтовская лирика. Она все время стремится вверх, движима небывалой по силе творческой энергией и жаждой жизненной деятельности.
Другое дело, что в холодном мире обыденной жестокости, где человек с умом и сердцем унижен и раздавлен, оказался в жизненном тупике, лирический герой запоздалой романтической поэзии не может быть ангелом, он постоянно ощущает давление «общего зла» и тьмы, отсюда его стоическое отчаяние и спокойная тоска, разуверение во всем, гордое презрение и сознательный демонизм всеобщего отрицания. И потому в стихотворении «Мой демон» сказано со значением: «Собранье зол его стихия».
Чувство правды было подавлено и оскорблено в сердце целого поколения. Люди эти остались одни, без ангелов и надежды, им открылось «море зла» (К. Н. Батюшков), в душе их родились разуверение и «сердечная пустота». Стоит ли удивляться явлению демонов... Но именно Лермонтов и его поэзия
— великолепное доказательство того очевидного обстоятельства, что «потерянное» поколение послепушкинской молодежи не пожелало быть таковым, не отступило, не смирилось с навязываемой ему жизненной ролью вечных неудачников, мелких бесов и «шалунов». За «Демоном» у него неизбежно следует «Ангел». Иначе поэт не стал бы судьей этого поколения. Иначе не появилось бы великое и вечное «Бородино» (1837), поэма истинно народная по языку и мысли, которую каждый русский начинает именно «учить» в школе и помнит потом, хотя иногда и весьма смутно, всю жизнь.
«Настоящее кажется жалким и ничтожным», — верно сказал Лермонтов и добавил: «В грядущем счастия так мало». Он и стал выразителем и главным поэтом этого поколения и этой эпохи. Именно Лермонтов сказал в «Маскараде» о языке поэзии: «Как дикарь, свободе лишь послушный, не гнется гордый наш язык». Таков сам поэт, таков его лирический герой, высказавший душу и мысли «потерянного» поколения молодежи.
