У птицы есть гнездо, у зверя есть нора...
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора.
Сказать: “прости” — родному дому.
У зверя есть нора, у птицы есть гнездо...
Как бьется сердце горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом
С своей уж ветхою котомкой.
Так Иван Алексеевич Бунин обозначил две основные вехи своего жизненного пути. Первая — когда 18-летним юношей ему пришлось оставить родимый кров, нищее дворянское гнездо в поместье отца на хуторе Елецкого уезда Орловской губернии, чтобы начать самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. (Хотя Бунин по происхождению принадлежал к обедневшим мелкопоместным дворянам, он очень гордился древностью своего рода: в числе его предков были поэт В.А. Жуковский и известная поэтесса XVIII в. Анна Бунина.) Вторая — горестная, скудная и одинокая жизнь в эмиграции во Франции, где он оказался, выехав из России в 1920 г.
Что пролегло между этими двумя вехами? Невероятное количество социальных событий (три русские революции, страшнейшие войны, отъезд на чужбину) и события личной жизни (глубочайшая любовь к Варваре Пащенко, ставшей прообразом Лики в его единственном романе “Жизнь Арсеньева”, за который он в 1933 г. первый из русских писателей получил Нобелевскую премию, две женитьбы, смерть маленького сына). И одиночество. Чувство, преследовавшее Бунина повсеместно и ежечасно. Одиноким ощущал он себя в юности, во время страстной любви к Варе Пащенко, одиноким ощущал себя на чужбине (об этом свидетельствует дневник, который он вел во Франции, об этом же писал в немногочисленных стихах этого времени). Ho так же независимо и отчужденно держался он в литературе, отозвавшись в воспоминаниях, написанных в эмиграции, весьма нелестно обо всех своих соратниках, с которыми вместе вступил на литературный путь. Особенно досталось от него символистам. И вообще все происходившее в литературе в начале XX в. Бунин в одном из интервью обозначил как Вальпургиеву ночь русской словесности. Это позволило М. Горькому отозваться о нем не слишком лицеприятно: “Прекрасный знаток русского слова, он сухой, недобрый человек. К себе до смешного бережлив, цену себе знает <...>, умеет пользоваться людьми”. Однако такая характеристика не помешала Горькому высоко оценить роль Бунина в русской литературе и только сожалеть, что он свой талант, “красивый, как матовое серебро, не отточет в нож и не ткнет им, куда следует”. Так писатель, исповедовавший социалистические идеалы, выражал сожаление по поводу того, что у Бунина с самого начала оказалась ослабленной социальная критика общественных язв — то, чему, по мнению Горького, была призвана служить русская литература.
Первые опыты Бунина, с которыми он выступил в начале 1890-х гг., выдержаны в традиционной манере народнической школы, для которой характерны сострадание к людям из народа, поэтика социальных контрастов. Ho в его многочисленных рассказах этих лет было нечто, отличающее их от массы народнических произведений: молодой писатель обратился к теме смерти, к итоговым раздумьям о конце жизни. Это было непривычно и неожиданно. Причем не было в бунинской мысли о смерти философской умудренности или предсмертных прозрений. Скорее он пытался передать читателю обостренное чувство смерти, вызванное обостренной привязанностью к жизни. Te из его героев умирали спокойно и безмятежно, кому удавалось прожить свою жизнь так, как будто они были “в батраках у жизни”, т.е. бессознательно, ни о чем не рассуждая. Позже эту мысль Бунин выразил в строчке стихотворения: “Счастливы калеки и идиоты, / Прокаженный счастливее всех”. Во всем этом чувствовалась толстовская интонация (надо сказать, что философию толстовства Бунин исповедовал долгие годы, даже прошел испытание опрощением, а свою признательность и восхищение обликом и творчеством писателя выразил в итоговом произведении своей жизни — философском эссе “Освобождение Толстого”).
Однако подлинное признание Бунину принес лирико-импрессионистический этюд “Антоновские яблоки”, написанный в начале XX в. и вошедший в серию лирических миниатюр, отмеченных общностью тематики. С тревогой и опаской вглядывался писатель в то новое, что принес с собой XX век. Выразив свое кредо в словах: “Ищу я в этом мире сочетания прекрасного и вечного”, он вынужден был признать, что новое время способно только разрушать искомую гармонию. Так исподволь, в совершенно неожиданном ракурсе проникала в прозу Бунина социальность, через нарушение гармонии в мире, через гибель, оскудение и запустение, которые пришли на смену прочности, силе, богатству, навсегда, по его убеждению, оставшимся в ушедшем времени. Все это позволяло заподозрить Бунина едва ли не в крепостнических симпатиях. Ho это вряд ли было обоснованно, хотя действительно эстетический идеал писателя находился в прошлом.
Поэтому и отношение его к русской революции 1905—1907 гг. оказалось неоднозначным. С одной стороны, он отдал дань мотивам протеста, получившим распространение в литературе, вошел в объединившее демократические литературные силы издательство “Знание” (во главе этого издательства стоял Горький), в сборниках которого напечатал проникнутое революционным пафосом стихотворение “Джордано Бруно” и другие произведения, также передающие нарастание напряжения в обществе. А с другой стороны, поспешил уехать из России в путешествие по Ближнему Востоку, признавшись, что бесконечно счастлив, что находится “за 3000 верст” от России.
По итогам этого путешествия он создал серию очерков “Тень птицы”, где впервые взглянул на происходящее с позиции “гражданина мира”. Бунин констатировал единый конец всех великих цивилизаций, забвение, которое сопровождает великие начинания. Именно посетив Галилею, Палестину, Египет, он почувствовал, что отныне “обречен познать тоску всех стран и всех времен”, что теперь может обратиться к древнеримскому поэту Вергилию с признанием: “Счастлив я, что моя душа, Вергилий, не моя и не твоя”.
Такая позиция помогла ему по-своему взглянуть и на события, потрясшие Россию начала XX в. На рубеже 1910-х гг. он создает дилогию “Деревня” и “Суходол”, которая, по словам Горького, впервые заставила задуматься о России, задуматься “исторически”. Проблема, поднятая в “Деревне”, может быть выражена следующим образом: вина или беда русского народа в том, что он живет такой страшной, скудной, нечеловечески убогой жизнью? И судьба двух братьев Красовых, разительно непохожих друг на друга (один воплощает силу, упорство, активность, другой лиричность, мягкость, душевную теплоту), но кончающих одинаково бессилием, духовным опустошением, — демонстрирует трагическую предрешенность судьбы русского народа, фатально зависимого от исконных свойств своей психики. Бунин находит своеобразное определение ее особенностей — “пестрая душа”. И поясняет это свойство, обращаясь к народному толкованию: «Народ сам сказал про себя — “из нас, как из древа, — и дубина и икона” — в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обработает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев».
А финал повести, рисующий в соответствии с традицией русской литературы свадьбу героини, больше, правда, напоминающую похороны, потому что Евдокия, по прозвищу Молодая, выходит замуж за самого гадкого и развращенного мужика деревни, вообще может быть истолкован символически: под натиском уродства гибнет Красота, кружащаяся над деревней пурга заметает ее. Под густым слоем снега исчезает русская деревня, как под слоем песка исчезли древние города мира. Так в прозу Бунина проникает иносказание, возникает расширительный смысл произведения, усиливается подтекст. Многозначность бунинской детали хорошо ощущается в признании одного из братьев: “Пропала жизнь, бра-туша. Была у меня, понимаешь, стряпуха немая, подарил я ей, дуре, платок заграничный, а она взяла, да и истаскала его наизнанку... Понимаешь? От дури да от жадности — жалко налицо по будням носить, — праздника, мол, дождусь, — а пришел праздник — лохмотья одни остались... Так вот и я ... с жизнью-то своей. Истинно так!” Жизнь — сношенный наизнанку, да еще до дыр, платок. Можно ли было вынести более красноречивый, но и эстетически зримый приговор всему русскому существованию?
Эти элементы повествовательной структуры отныне будут определять художественную манеру писателя, который в середине 1910-х гг. отойдет от русской тематики, изображения русского национального характера и обратится к произведениям, в которых человек оставался наедине с космической жизнью. Несомненно, особое влияние в эти годы на Бунина оказывает буддийская философия, с которой он близко познакомился, путешествуя по Индии и Цейлону. Это не было прямое воздействие или заимствование, скорее писатель ощутил близость своих философских воззрений буддийским представлениям о мире, в частности идее страдания, которое приносит любое соприкосновение с жизнью, неуемность человеческих желаний, жадность ко всем проявлениям бытия. Об этом написаны его рассказы “Братья”, “Соотечественник”, “Сны Чанга”, отголоски ее слышатся в “Господине из Сан-Франциско”, “буддийский” отсвет падет на портрет Л. Толстого в уже упоминавшемся бунинском произведении. Писатель в духе буддийской философии предлагает выход в нирвану, призывает к отрешению от благ к жизни, к возвращению к универсальному бытию, для которого индивидуальное существование человека лишь краткий миг в бесконечности космической жизни.
Ho этот краткий миг бывает, и он бесконечно ценен и привлекателен, и не в силах человек отказаться от соблазна. Так возникает совершенно иной мотив в бунинских произведениях — мотив любви. Любовь, описанная им в рассказах “Легкое дыхание”, “Сын”, “Грамматика любви”, — сокрушительна, трагична, неумолима, она действует как античный фатум, но она же дарует человеку выход за пределы индивидуального существования, в ней — претворение космической гармонии в сиюминутном проявлении. В сознании Бунина как бы борются две правды — “что жизнь несказанно прекрасна” и что она “мыслима лишь для сумасшедших”. Ho побеждает “третья правда”, где страдание и счастье воедино сливаются в самоценности каждого явления.
Такой подход к окружающему миру рождал бунинский объективизм, который странным образом выглядел на фоне русской литературы, которая всегда была пристрастна и в которой всегда с достаточной отчетливостью выражалась авторская позиция. Поэтому Бунина упрекали в аморализме, холодности, но это было явление, которое один западный критик определил очень точно: “Он, как металл, режет и обжигает своим холодом”.
Постепенно лирическое начало, которое долгое время было определяющим в бунинском повествовании, отходит на задний план, а на первый выступают четкий сюжет, густота и обилие красок, полнота и объемность создаваемой картины. Перевешивает то, что еще на раннем этапе подметил у писателя Чехов, сказавший, что ему произведения Бунина напоминают “сгущенный бульон” (любопытно, что на взгляд Бунина, сам Чехов писал слишком “жидко”).
Эта густота материала особенно бросается в глаза при знакомстве с кровоточащим, обнаженно-публицистическим дневником Бунина “Окаянные дни”, который он опубликовал уже вдали от родины. Бунин не принял революцию 1917 г., и его заметки о разгуле красного террора обличают в нем отнюдь не бесстрастного летописца эпохи.
Бунин относится к тем редким представителям русской эмиграции, чей талант со временем в отрыве от России не потускнел, не иссяк. Им в 1920—1930-е гг. созданы такие шедевры, как повесть “Митина любовь”, роман “Жизнь Арсеньева”, раскрывающий этапы созревания души творческого человека, вернее, этапы формирования творческого отношения к жизни в целом. В литературоведении его жанр получил определение “феноменологический роман”, т.е. такой, где речь идет об отношении автора к жизни как к стихийному потоку (феномену), где важна случайность и непреднамеренность происходящего, где есть попытка возвращения к утраченному и сокрытому смыслу бытия.
Писатель скончался 8 ноября 1953 г. с портретом рано умершего сына Николеньки в руках, как бы желая осязать никогда для него не прекращавшуюся связь времен. За несколько лет до смерти о себе и о своем творчестве он, вспоминая слова героя одного из своих рассказов, заметил: «...Бог всякому из нас дает вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю. Зачем, почему? Мы этого не знаем. Ho мы должны знать, что все в этом непостижном для нас мире должно иметь какой-то смысл, какое-то высокое Божье намерение, направленное к тому, чтобы все в этом мире “было хорошо”, и что усердное исполнение этого Божьего намерения есть всегда наша заслуга перед ним, а посему и радость, и гордость. И Бернар (моряк, герой рассказа — М.М.) знал и чувствовал это. Он всю жизнь усердно, достойно, верно исполнял скромный долг, возложенный на него Богом, служил ему не за страх, а за совесть. И как же ему было не сказать того, что он сказал в свою последнюю минуту? “Ныне отпущаеши, владыко, раба Твоего, и вот я осмеливаюсь сказать Тебе и людям: думаю, что я был хороший моряк”. Мне кажется, что я, как художник, заслужил право сказать о себе в свои последние дни нечто подобное тому, что сказал, умирая, Бернар».
