От «байронической» поэмы — к роману в стихах. Пушкин, как поэт и как человек, развивался стремительно. Словно боялся не успеть, опоздать. Будто предчувствовал, что отпущен ему предельно короткий жизненный срок... В 1821 году он впервые попробовал свои силы в жанре романтической поэмы, а уже к 1824 году ее рамки стали ему тесны. Более того, он постепенно перерастал и романтическую традицию в целом, с ее всепоглощающим эгоцентризмом, когда автор отражался в герое как в зеркале. Пушкина более не устраивала жесткая система противопоставлений, оппозиций (Восток — Запад, свобода — неволя); его не слишком волновали проблемы романтической личности, исключительного героя, действующего в исключительных обстоятельствах. Ему все интереснее был герой обычный, похожий на многих своих современников, связанный с жизнью не менее тесными узами, чем с литературной традицией.
Необходим был новый путь. И в то же время путь, не отрицающий великих открытий романтизма. Именно такую синтезирующую роль сыграл и в литературной судьбе Пушкина, и в судьбе всей русской словесности 1820-х годов роман в стихах «Евгений Онегин». Пушкин начал его в 1823 году и публиковал по мере написания, отдельными главами. Действие романа разворачивается в Центральной России с зимы 1819-го до весны 1825 года; герой, молодой дворянин Евгений Онегин, вводится в действие сразу, без предисловий и прологов. Повторяя «Евгения Онегина», мы еще раз погрузимся в стихию «свободного романа» и откроем для себя вещи, о которых, может быть, до сих пор и не догадывались.
Сюжетная схема. Зато завязка романного сюжета все время оттягивается, автор словно нарочно дразнит читателя, всю первую главу и большую часть второй посвящая подробнейшей экспозиции. Пока Онегин (гл. 1) едет в деревню к занемогшему дяде, читатель узнает о детстве Евгения, о его аристократическом быте, о социальной «болезни», охватившей целое поколение русских дворян, — имя ей разочарованность, сплин, хандра. Скуку (гл. 2) не способны развеять даже хозяйственные эксперименты в духе времени (замена барщины оброком); одиночество скрашивает дружба с соседом Владимиром Ленским, молодым поэтом и свободолюбцем, только что вернувшимся из Геттингенского университета.
Евгений Онегин старше на 8 лет; он не спешит разочаровывать Владимира, «романтически» влюбившегося в соседку, Ольгу Ларину. Ленский вводит Онегина в дом Лариных. Только тут завязывается драматический любовный сюжет. Сестра Ольги, сверстница Ленского Татьяна, влюбляется в Евгения и отправляет ему любовное письмо, «скроенное» по лекалу любовного романа и притом предельно искреннее (гл. 3). Онегин тронут, но отказывается поддержать «романную» игру. Он поступает как благородный (само имя Евгений и значит «благородный») светский человек: выдержав паузу, является в дом Лариных и в саду объясняется с неопытной девушкой. Его исповедь, перерастающая в проповедь, по-оте-чески тепла, но по-отечески же и нравоучительна; он готов любить Татьяну «любовью брата» и даже чуть сильней, но не более того (гл. 4).
Наметившийся любовный сюжет кажется развязанным. Евгений продолжает жить анахоретом, подражая лорду Байрону, пока не получает через Ленского приглашение пожаловать на именины Татьяны (гл. 5). Здесь, раздраженный ее полуобмороком (он по-прежнему не верит в возможность непосредственных душевных порывов), Онегин решает подразнить Ленского, дважды приглашает Ольгу (которая через две недели должна выйти за Владимира замуж!) на танец, затем танцует с ней, чем вызывает бешеную ревность Ленского.
Отныне сюжетное действие разворачивается по законам «светской повести»: обычно в произведениях этого жанра рассказывалось о столкновении друзей-соперников из-за неразделенной любви. Наутро через соседа-дуэлянта Онегин получает от Ленского вызов на дуэль. Отвечает в соответствии с дуэльным кодексом безусловным согласием; потом жалеет, но поздно: «...дико светская вражда / Боится ложного суда». Чуть не проспав и прихватив вместо секунданта слугу-француза, Евгений является в рощу. Онегин стреляет первым — Ленский убит (гл. 6). Герой романа вынужден уехать в Петербург; так, едва завязавшись, обрывается и нить сюжета светской повести.
Зато любовный сюжет романа после ложной развязки (гл. 4) получает неожиданное продолжение, в конце концов восстанавливая и жанровые «декорации» светской повести.
После длительного трехлетнего путешествия по России (о маршруте читатель узнает позже, из Отрывков из путешествия Онегина, публикуемых в виде «приложения» — пропущенной главы к основному тексту романа) герой на светском рауте встречает Татьяну, вышедшую замуж за «важного» генерала и ставшую княгиней. Он потрясен переменой, произошедшей с нею, и влюбляется без ума.
Сюжет 8-й главы в сжатом виде повторяет сюжетную канву всех предшествующих глав. Просто Онегин теперь выступает в той роли, которую прежде играла Татьяна. Когда-то она посылала ему любовное письмо, теперь он шлет послание за посланием с объяснениями в любви. He получая ответа, он словно теряет голову и едет к Татьяне без предупреждения. Застает ее за чтением своего письма; выслушивает от нее слезную проповедь («Я вас люблю... / Ho я другому отдана / И буду век ему верна»); остается стоять «как будто громом пораженный» — и в этот момент раздается «внезапный звон» шпор Татьяниного мужа. Кульминация заменяет развязку, финал остается открытым; читатель и автор расстаются с героем на крутом переломе его судьбы (гл. 8).
Онегин. Имя. Литературная родословная. Онегин, в отличие от романтических героев, непосредственно связан с современностью, с реальными обстоятельствами российской жизни и с людьми 1820-х годов. Онегин — «второй Чедаев»; он на дружеской ноге и с Автором романа, и с некоторыми из его друзей. Ho, связав Онегина с живой жизнью, поэт отказался проводить параллели между его судьбой и судьбами реальных людей, так называемых прототипов. (Хотя впоследствии современники Пушкина часто пытались угадать, с кого списан образ Онегина.)
Впрочем, Пушкину и этого мало; он хочет, чтобы его герой в той же самой мере был условным литературным персонажем, в какой производил впечатление героя, списанного с реальности. Именно поэтому Пушкин дал герою имя Евгений и фамилию Онегин. Co времен сатир Антиоха Кантемира имя Евгений сатирически связывалось с литературным образом молодого дворянина. Фамилия Онегин точно так же, как Ленский, подчеркнуто-вымышленная. Дворянин мог носить фамилию, образованную от названия реки, только в том случае, если это указывало на его родовое владение. А крупные реки (Онега, Лена) не могли полностью протекать в пределах родовых вотчин. Больше того: «второй Чедаев» отражен в многочисленных литературных зеркалах, подчас взаимоисключающих. Евгений связывается то с авантюрным героем романа Ч. Метьюрина «Мельмот-скиталец» (этот роман также начинается поездкой Мельмота к больному дяде), то с разочарованным Чайльд-Гарольдом, то с Чацким. Так достигается замечательный эффект; образ героя свободно перемещается из жизненного пространства в литературное и обратно; он ускользает от однозначных характеристик.
Ленский. Ускользает от однозначных характеристик и мнимый любовный соперник Онегина, его антипод Ленский. Хотя к нему Автор относится куда более насмешливо и не слишком стремится углубить его образ — образ провинциального романтика, который своей чрезмерной возвышенностью оттеняет чрезмерную же трезвость Онегина. Ho в том и дело, что роман в стихах по определению исключает любую окончательность и предвзятость.
Биография, поведение Ленского, его речь, его облик (кудри черные до плеч) указывают на свободомыслие. Ho не на свободомыслие английского аристократического образца, которому (как поначалу кажется) следует денди Онегин, а вольномыслие философское. «С душою прямо геттингенской», — говорит о нем Автор. Геттингенский университет был одним из главных рассадников европейского научного вольномыслия. Здесь учились многие русские либералы 1810—1820-х годов, в том числе повлиявший на юного Пушкина экономист Н. И. Тургенев, лицейские профессора А. И. Галич, А. П. Куницын. Новомодным романтизмом в «немецком» духе навеяна и поэзия Ленского; он поет «нечто и туманну даль», пишет «темно и вяло». При этом молодой поэт, несмотря на модные привычки, внешность и заемные вкусы, «сердцем милый был невежда»... То есть втайне от себя и окружающих Ленский в душе остается провинциальным русским помещиком. Милым, простым, не слишком утонченным и не очень умным.
На постоянном несовпадении внутреннего и внешнего облика героя строится романный образ Ленского. Таким он входит в сюжет, таким и выходит из него. Он ранен на дуэли в грудь навылет; жизнь его оборвалась. Ho какой удел ждал героя, останься он жив? Автор обсуждает две взаимоисключающие перспективы. Быть может, Ленский был рожден для «блага мира» (здесь намеренно скрещены значения имен Онегина [Евгений, благо-родный] и Ленского [Влади-мир]), для великих свершений или хотя бы поэтической славы. Ho, может статься, ему выпал бы «обыкновенный» удел сельского барина, расхаживающего по дому в халате, занятого хозяйством и живущего ради самой жизни, а не ради грандиозной цели. Совместить одно с другим невозможно. Ho где-то в подтексте угадывается авторская мысль: стань Владимир «героем», он сохранил бы провинциальную помещичью закваску, простую и здоровую; сделайся он уездным помещиком, — все равно поэтическое горение не до конца уснуло бы в нем. Только смерть способна отменить это благое противоречие его личности, лишить выбор между двумя перспективами какого бы то ни было смысла.
Такое несовпадение не может не вызывать авторской иронии и авторской симпатии, как все наивное, чистое, неглубокое и вдохновенное. Поэтому интонация рассказа о Ленском все время двоится, раскачивается между противоположными полюсами. Ирония проступает сквозь симпатию, симпатия просвечивает сквозь иронию. Даже когда жизнь Ленского заходит на последний круг, двойственная тональность повествования сохраняется; просто ирония становится сдержанней и глуше, сочувствие — пронзительней, а полюса — ближе.
В ночь перед дуэлью Ленский читает Шиллера, упоенно сочиняет свои последние стихи, хотя бы и полные «любовной чепухи», — и это трогает Автора. Ho на ту же проблему он смотрит и с другой стороны. Жизнь вот-вот уйдет от Ленского, а он продолжает играть в поэта и засыпает на «модном слове идеал». Автору горько-смешно говорить об этом. Хотя в финале романа, прощаясь со своей «романной» жизнью, он сам прибегнет к слову идеал, но то будет принципиально иной идеал, «милый», противопоставленный «модному»:
А та, с которой образован
Татьяны милый идеал...
О многих, многих рок отъял.
Ho вот Ленский (во многом из-за своего упрямства, своей поэтической гордости, ибо Онегин намекнул на готовность примириться) убит. Голос Автора приобретает сердечную торжественность: «...странен был томный лик его чела». В идиллические тона окрашено описание «памятника простого», сооруженного на забытой всеми могиле Владимира. Ho, воспроизводя надпись на памятнике, Автор вновь подпускает легкую иронию и вновь окутывает ее дымкой неподдельной грусти. Он смешивает смех и слезы, чтобы читатель проводил Владимира с тем же смешанным чувством, с каким впервые встретил его:
Владимир Ленский здесь лежит,
Погибший рано смертью смелых,
В такой-то год, таких-то лет.
Покойся, юноша-поэт!
Автор и главный герой. Самое значительное художественное открытие, совершенное Пушкиным в романе «Евгений Онегин», как раз и состояло в принципиальной подвижности авторской позиции. Автор не только отказывался от однозначной оценки героя, как Карамзин в «Бедной Лизе». Ho и словно предупреждал читателя: мое собственное отношение к Онегину может меняться от главы к главе, от эпизода к эпизоду.
Судя по первой главе, в Онегине должен был узнаваться тип современного Пушкину (практически одно поколение!) петербуржца, получившего домашнее «французское» воспитание, поверхностно образованного (латынь, чтоб «эпиграфы разбирать»; анекдоты из мировой истории; неумение отличить «ямба от хорея»), зато постигшего «науку страсти нежной».
Онегин, каким он предстает перед читателем, сначала «жить торопится и чувствовать спешит». Распорядок его дня в 1-й главе полностью соответствует традиции светского времяпрепровождения: позднее, пополудни, пробуждение; занятия в «модном кабинете», прогулка по бульвару; дружеский ужин; театр; бал. Затем он разочаровывается во всем и охладевает душой; попытки заняться писательством ни к чему не приводят. Евгения охватывает модная английская болезнь сплин, или русская хандра.
В начале 1-й главы Автор готов сблизить онегинскую разочарованность с разочарованностью оппозиционной молодежи из круга преддекабристского «Союза благоденствия». Евгений читает Адама Смита; он равнодушен к поэзии, зато разбирается в политической экономии; его модный туалет, франтовство и повесничание отдают фрондерством. Ho к концу главы выясняется: разочаровавшись в наслаждениях света, Онегин не становится серьезным бунтарем. Причина его томления — душевная пустота. Его внешний блеск указывает на внутренний холод. Его язвительные речи свидетельствуют не столько о критическом взгляде на современный мир, сколько о презрительности и высокомерии. «Байронический» тип поведения лишается романтического ореола; Автор, поспешивший записать Онегина в свои приятели, постепенно дистанцируется от него, чтобы в конце концов признаться: «Всегда я рад заметить разность / Между Онегиным и мной».
Мало того, «серьезная» точка зрения на героя как на оппозиционера передоверена глуповатым провинциальным помещикам, его соседям по дядиному имению. Только они способны считать Онегина «опаснейшим» чудаком и даже фармазоном, т. е. членом тайной масонской ложи. Автор (и читатель) смотрят на него иным, все более трезвым взглядом.
Автор и его место в сюжете. В байронической традиции, как вы помните, герой подчас превращался в alter ego самого поэта, а события должны были казаться тенью, отголоском внутренней жизни автора. Однако Автор, каким он предстает в многочисленных лирических отступлениях (они постепенно выстраиваются в особую сюжетную линию), чем дальше, тем меньше совпадает с Онегиным во вкусах, пристрастиях, взглядах. Связан Автор и с «биографической» личностью Пушкина. Ho это сложная связь романного персонажа и реального прототипа. Иными словами, Пушкин служит прототипом для себя самого; его Автор — такой же полноправный участник романных событий, как и Евгений Онегин, и Татьяна, и Ленский.
Из многочисленных намеков, рассыпанных по тексту 1-й главы, читатель понимает, что Автор претерпел некую превратность судьбы, что он гоним и, возможно, сослан. Потому так понятен для Автора трагический финал Овидия, окончившего дни «в Молдавии, в глуши степей, вдали Италии своей». Рассказ о родном Петербурге ведется сквозь дымку разлуки; разочарование, постигшее Евгения Онегина, не миновало и Автора. «Младые дни» его неслись в светском вихре; жизнь его была поделена между театром и балами; стройные женские ножки вдохновляли его — увы, об этом теперь приходится лишь вспоминать.
Знакомство с Онегиным и происходит в тот момент, когда сплин (русская хандра) настигает обоих: «Я был озлоблен, он угрюм». Эта разочарованность сближает поэта с молодым «экономом», хотя того и невозможно приохотить к стихотворству или хотя бы научить отличать ямб от хорея. В принципе из такого разочарованного состояния есть только два очевидных выхода: в деятельную политическую оппозицию конца 1810-х годов (круг преддекабристского «Союза благоденствия») и в страдательно-никчемную жизнь «лишнего человека». Онегину поначалу оставлены обе возможности; впоследствии сюжет «столкнет» героя на вторую дорогу.
Однако сам Автор, судя по всему, выбирает первую и постоянно, вплоть до конца 6-й главы, намекает читателю на свое изгнанничество. Он по-прежнему живет вдали от шумных столиц. Сначала где-то в «овидиевых краях» (параллель с южной ссылкой Пушкина); затем — в имении, в глубине «собственно» России. Здесь он бродит над озером, видит «творческие сны» и читает стихи не предмету страсти нежной, а старой няне да уткам. Позже, из «Путешествия Онегина», читатель узнает, что в 1823 году Автор жил в Одессе, где и повстречался со старым знакомцем. (Очевидно, именно тогда он узнал от Онегина о Татьяне и о дуэли с Ленским.)
Изгнание есть изгнание; приходится проститься с привычками юности, и остается лишь вздыхать, мечтая об Италии, думая о небе «Африки моей», призывая «час... свободы». От внешней неволи Автор с самого начала убегает в «даль свободного романа», который он то ли сочиняет, то ли «записывает» по горячим следам реальных событий, то ли записывает и сочиняет одновременно. В эту романную даль Автор зовет за собой и читателя.
Постоянно вторгаясь в повествование, забалтывая читателя, ироничный Автор создает иллюзию естественного, предельно свободного течения романной жизни. Он рассуждает о поэтической славе, о неприступных красавицах, на чьем челе читается надпись со врат ада: «Оставь надежду навсегда», о русской речи и дамском языке, о любви к самому себе, о смешных альбомах уездных барышень, которые куда милее великолепных альбомов светских дам, о предпочтении «зрелого» вина бордо — легкомысленному шипучему аи, обращается к «Зизи, кристаллу души», ведет прямую полемику с Кюхельбекером о торжественной оде и унылой элегии, косвенную полемику с Вяземским и Баратынским о зимнем пейзаже в русской поэзии... Все это наполняет роман литературными, политическими, философскими ассоциациями. Ho еще важнее, что в романе есть посредник между условным пространством, в котором живут герои, и реальным пространством, в котором живет читатель.
Этот посредник — Автор.
Он тоже меняется от главы к главе, даже от строфы к строфе. Вначале он ближе к Онегину. Затем — к Татьяне. Его идеалы постепенно становятся более патриархальными, традиционными, «домашними». Ho эти перемены происходят подспудно, они скрыты под покровом насмешливой интонации, в которой ведется разговор с читателем. Только в финале 5-й главы намечается определенный перелом. Автор пока в шутку сообщает читателю, что впредь намерен «очищать» роман от лирических отступлений. В конце 6-й главы эта тема развита вполне серьезно; Автор перестает без конца предаваться воспоминаниям и впервые заглядывает в свое собственное будущее:
Лета к суровой прозе клонят...
Ужель мне скоро тридцать лет?
Приближается зрелость, наступает возраст, близкий к тому, который Данте считал «серединой жизни». Близится перелом в душевной жизни Автора, и вместе с ним меняются внешние обстоятельства. Автор снова «в шуме света», изгнание окончилось. Об этом сообщено в форме намека так же, как в свое время об изгнанничестве:
...С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
He дай остыть душе поэта...
В мертвящем упоенье света,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья!
Автор и муза. Последняя, 8-я глава дает совершенно новый образ Автора, как дает она и новый образ Евгения Онегина. Автор и герой, одновременно разочаровавшиеся в «наслажденьях жизни» в начале романа, одновременно начинают новый виток судьбы в его конце. Автор многое пережил, многое познал; как бы поверх «светского» периода своей биографии, о котором так подробно говорилось в лирических отступлениях, он обращается к истоку — лицейским дням, когда ему открылось таинство поэзии: «В те дни, когда в садах Лицея / Я безмятежно расцветал...»
Воспоминание об этих днях окрашено легким юмором, но одновременно пронизано и мистическим трепетом. Рассказ о первом явлении Музы ведется на религиозном языке («Моя студенческая келья / Вдруг озарилась...»). Вся последующая жизнь Автора, все ее события, о которых читатель уже знает из предшествующих глав, предстает в новом религиозно-поэтическом ракурсе. История собственной жизни Автора отступает в тень; история его Музы выходит на первый план.
Все прежние рассуждения о «кокетках записных», театральных ложах, закулисных встречах и «ножках» заменены одной метафорой: «шум пиров». Намеки на связь с политической оппозицией размыты, опала и ссылка превращены в «побег» чуть ли не добровольный. Главное заключалось не в этом, внешнем; главное заключалось в том, какой облик в разные периоды жизни принимала Муза. В период «пиров» она была Вакханочкой; на Кавказе — балладной Ленорой; в Молдавии одичала и стала чуть ли не цыганкой; наконец, в деревне она уподобилась «барышне уездной с французской книжкою в руках». То есть обрела черты Татьяны Лариной. Вернувшись из «побега», Автор впервые выводит свою Музу на светский раут — именно туда, именно тогда, где и когда должна произойти новая встреча Онегина с Татьяной. Глазами Музы читатель смотрит на Евгения, вернувшегося в пространство сюжета после долгой отлучки. И этот взгляд почти неотличим от того, какой некогда бросала на Онегина юная Ларина.
Автор и главная героиня. Знакомя читателя с Татьяной, Автор прежде всего спешит подчеркнуть, что «впервые именем таким» освящены страницы русского романа. Это значит, что героиня связана с миром провинциальной русской жизни, с девичьей, с «воспоминаньем старины» теснее, чем с миром русской словесности. Ho ведь у этого имени есть узнаваемая литературная «рифма» — героиня баллады В. А. Жуковского «Светлана». Кроме того, фамилия Лариной, кажущаяся «обыденной», «провинциальной», также вполне литератур-на. Она связана с образом лар, домашних божеств, столь часто поминаемых в русской поэзии начала XIX века. (Вспомните послание Батюшкова «Мои пенаты»!) Наконец, несмотря на многочисленные игровые намеки Автора, у Татьяны нет и не могло быть настоящего прототипа. Черты многих пушкинских современниц соединены здесь в один художественный образ — реальный и одновременно идеальный.
Татьяна появляется перед читателем во 2-й главе, когда уже произошло знакомство с Онегиным и Ленским. Мы уже знакомы с ее младшей сестрой Ольгой, и ясно, что у Ленского с Ольгой роман. То есть сюжетные линии прочерчены или хотя бы намечены. Ленский «занят», Онегин «свободен», Татьяна обречена в него влюбиться. Будучи, как всякая уездная барышня, читательницей романов, она сама, с помощью своего воображения, привносит в равнодушный облик Онегина (облик «модного тирана») таинственно-романтические черты. Именно в такого, литературного, Онегина влюбляется она без памяти; именно такому, литературному, Онегину адресует свое любовное письмо, ожидая от него литературной же реакции. Литературные гадания героини о своей судьбе, по существу, мало чем отличаются от народных гаданий о суженом, к которым Татьяна прибегнет в 5-й главе под руководством няни. Тем более что, затевая это гадание, она уподобится литературной героине Светлане. А сон, который в результате привидится ей, будет построен по законам балладного жанра, предельно серьезного и предельно несерьезного одновременно.
Однако разгадать Онегина, разгадать «тайну любви» ей не помогают ни романы, ни «мудрость веков», ни гадательная книга. Татьяна неспроста заводит разговор о любви, свадьбе, семейной жизни со своей няней. Она хочет получить еще один «рецепт», еще один воображаемый сюжет возможного развития отношений с Онегиным. Тщетно, нянин опыт не пригоден для романической барышни: «Мы не слыхали про любовь». То есть про измену законному мужу и не думали; что же до семьи — «так, видно, Бог велел». (Другое дело, что в финале романа Татьяна встанет на ту же смиренно-печальную точку зрения — «я другому отдана...».)
Евгений, хотя и тронут письмом, действует как хорошо воспитанный светский человек — и только; это Татьяну устроить никак не может. Однако Онегин не в состоянии измениться. Как светский человек, он дразнит Ленского мнимым увлечением Ольгой. Как светский человек, холодно принимает вызов (притом, что смертельную обиду другу нанести совсем не хотел и драться с ним не желает). Как светский человек, убивает своего приятеля-антипода. He из жестокости (над мертвым Ленским он стоит «в тоске сердечных угрызений»), а скорее из-за страха «светского суда», соблюдая дуэльную традицию. И когда после отъезда Евгения в Петербург Татьяна попадает в его деревенский кабинет, смотрит на груды книг, на портрет лорда Байрона, «на !столбик с куклою чугунной» Наполеона, пытается глазами любимого человека читать романы, следя за резкими отметками онегинского ногтя на полях, то ее точка зрения на Евгения предельно сближается с авторской.
Он не «созданье ада иль небес» и, может статься, — всего лишь пародия на свою эпоху и свою среду. И то, что приговор вынесен по-прежнему любящей Евгения Татьяной, особенно страшно. И тут происходит то, что неизбежно должно было произойти. Татьяна занимает место, отведенное первоначальной сюжетной схемой Ленскому. Она становится полноправным антиподом Онегина. То есть персонажем, равновеликим главному герою.
Прежде всего Татьяна Ларина — героиня не только со своей собственной историей, но и с предысторией. Потому в роман включен подробный рассказ о ее родителях. Тогда как о покойных родителях Ленского читатель не знает ничего; об отце Онегина — только то, что он хозяйствовал по старинке и «земли отдавал в залог». Старшие Ларины — обычные хлебосольные русские баре, простые и добрые. На Масленой у них блины, на Троицу они «роняли слезки три»; два раза в год говели; когда пришло время, Дмитрий Ларин, бригадир (тень фонвизинской комедии «Бригадир» сама собою ложится на его образ), «умер в час перед обедом».
Родители Татьяны — герои семейной идиллии. Их жизнь предельно не похожа на ту, о какой мечтает утонченная Татьяна: и все-таки именно их жизнь сформировала ее русскую психологию. Русскую — несмотря на «европейское» чтение и французский язык. (Даже любовное письмо к Онегину написано по-французски.) Очень важно, что судьба матери Татьяны Лариной как бы предварила ее собственную судьбу. Пусть в сниженном, обытовленном виде, но предварила. Рассказ о замужестве матери (родители выдали Ларину-старшую не за выбранного ею «Грандисона», гвардии сержанта, но за Дмитрия). Автор недаром завершает словами французского писателя Шатобриана:
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она.
Сравните с репликой Татьяны во время последнего объяснения с Онегиным:
Ho я другому отдана;
Я буду век ему верна.
Наконец, Татьяна «успевает» на протяжении сюжетного действия полностью перемениться, сохранив при этом все лучшие внутренние качества. В 8-й главе читатель (вместе с Онегиным) встречает не уездную барышню, но блестящую столичную даму, «неприступную богиню роскошной, царственной Невы»:
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?
Ho при этом она по-прежнему народна. Просто ее народность, ее глубинная связь с русской национальной традицией приняла иные формы, соединилась со всем блеском дворянской культуры. Единственный персонаж, кроме Татьяны, меняющийся и растущий на глазах у читателя, — сам Автор (перелом, произошедший в Онегине в результате душевного потрясения, лишь намечен). Это окончательно сближает Автора с Татьяной, объясняет особенно теплую, заинтересованную интонацию рассказа о ней.
Все неизрасходованные запасы авторской сердечности, которые по замыслу 1-й главы предназначались Онегину, в конце концов достаются именно Татьяне Лариной. Из «девочки милой», призванной оттенить Евгения, она шаг за шагом превращается в «милый идеал» Автора. He в тот «модный идеал», о котором в ночь перед дуэлью пишет свои последние стихи Ленский, но в тот жизненный, национально-культурный и даже бытовой идеал, о котором сам автор полушутя рассуждает в «Отрывках из путешествия Онегина»:
Мой идеал теперь — хозяйка...
Да щей горшок, да сам большой.
Герои романа и его читатели. Смещение центра сюжетной тяжести с Евгения Онегина, чьим именем назван роман, на Татьяну было замечено практически всеми читателями и критиками. История восприятия образа Татьяны в русской культуре необозрима. Так, В. Г. Белинский в полемике со славянофилами (о них мы еще будем говорить) называл Татьяну Ларину «колоссальным исключением» в пошлом мире, женщиной, способной разорвать с предрассудками — и в этом превосходящей Онегина, который зависит от среды.
Финальный отказ Татьяны от любви в пользу патриархальной верности вызвал яростную отповедь критика. А великий писатель второй половины XIX века Федор Михайлович Достоевский в своей речи о Пушкине (1880), наоборот, объявил Татьяну Ларину олицетворением русского соборно-православного духа, тем идеальным сочетанием нравственной силы и христианского смирения, которые Россия может предложить всему миру.
В процессе публикации романа отдельными главами менялось читательское отношение и к образу Евгения Онегина. Ожидания литераторов преддекабристского круга не оправдались. Поначалу они рассчитывали, что Пушкин выведет героя, который будет яростно обличать общество. Денди, франт, каким Онегин показан в романе вплоть до 8-й главы, казался им фигурой неуместной. С ними совпало мнение писателей и критиков следующего поколения. Молодой тогда критик Иван Васильевич Киреевский определил Онегина как пустоту, у которой нет определенной физиономии («Нечто о характере поэзии Пушкина», 1828). В более поздней (1844—1845) оценке Белинского Онегин — эпохальный тип, в котором отразилась российская действительность; «эгоист поневоле», трагически зависимый от «среды». Как тип «лишнего человека» воспринимали Евгения Онегина писатели не только «натуральной школы» (о них речь впереди), но и поколения М. Ю. Лермонтова. В той же речи о Пушкине Достоевского Онегин был полемически определен как тип европейского «гордеца», которому противостоит образ русской смиренницы Татьяны Лариной; тема «наполеонизма» Онегина, кратко намеченная Пушкиным, разрастается здесь до общефилософского масштаба.
Выводы. Дело в том, что каждый читатель стремился вписать героев «Онегина» в определенную идейную схему и тем самым ограничивал их. А у Пушкина все строится на том, что героя «просчитать» и предсказать невозможно! И не случайно Татьяна, поначалу затмившая Онегина, в конце концов помогает ему вернуть утраченные права заглавного персонажа.
Благодаря именно ей буквально за миг до финала психологический портрет героя претерпевает еще одну существенную перемену. Встреча с Татьяной заставляет что-то шевельнуться в глубине «души холодной и ленивой». Эпитет «туманный», который однажды уже был закреплен за поэтичным Ленским, в начале 8-й главы как бы ненароком применен к Онегину («безмолвный и туманный»). И эта переадресовка эпитета вполне уместна. Продолжая зависеть от законов света (его любовь к Татьяне тем сильнее, чем слаще запретный плод и чем неприступнее молодая княгиня), Онегин тем не менее открывает в своей душе способность любить искренне и вдохновенно, «как дитя». Письмо (которое он пишет, в отличие от Татьяны, по-русски) — одновременно и светски-куртуазное, дерзко адресованное замужней женщине, и предельно сердечное.
И когда, не получив ответа, Онегин в отчаянии принимается читать без разбора, а затем пробует сочинять, — это не просто повтор эпизодов его биографии, о которых читатель знает из 1-й главы. Тогда (равно как в деревенском кабинете) он читал «по обязанности» то, что «на слуху», подражая духу времени. Теперь он читает, чтобы забыться в страдании. Причем читает «духовными глазами»! Тогда он пробовал писать от скуки, теперь — от страсти и близок к тому, чтобы действительно стать поэтом, подобно Ленскому или даже самому Автору.
Последний поступок Евгения, о котором читатель узнает, — незваный визит к Татьяне. Посещение замужней женщины без предупреждения было по тем временам чем-то неприличным, почти вызывающим. Ho поступок горяч, искренен. Пустота начала заполняться не поверхностным свободомыслием, не поверхностной философией, но непосредственным чувством, жизнью сердца. Именно в этот миг Онегину суждено пережить одно их самых горьких потрясений своей жизни — окончательный и бесповоротный отказ Татьяны, которая преподает тайно и страстно любимому ею Евгению нравственный урок верности и самоотверженной силы страдания. Этот отказ перечеркивает все надежды Онегина на счастье (хотя бы и беззаконное!), но производит в нем такой переворот чувств и мыслей, который едва ли не важнее счастья, едва ли не дороже его...
Вторая кульминация служит окончательной развязкой сюжетной линии и романа в целом. И в этот миг высшего сюжетного напряжения Автор покидает героев: роман о любви, счастье и страдании завершен.
