Василий Макарович Шукшин (1929—1974) родился в селе Сростки Бийского района Алтайского края. После многих лет трудов, скитаний «в людях»: в колхозе у себя на родине, в Средней России (Калуге, Владимире) — на разных производствах, службы на флоте — он экстерном сдает экзамены за три последних класса средней школы.
Вскоре, правда не сразу, а после недолгой работы в школе, он вырвался в Москву (на деньги от продажи телки) и волей случая (по настоянию Михаила Ромма, известного кинорежиссера) попал во ВГИК (Всесоюзный государственный институт кинематографии). В весьма сложной среде кинематографистов Шукшин — актер и режиссер — в течение ряда лет, сохраняя, скрывая природную свою свободу, в известном смысле свой «алтайский (и шире — деревенский) патриотизм», многому научился. Он ставил живые сценки, эскизы, этюды (как курсовые задания). Это все сослужило добрую службу будущему новеллисту: он начал мыслить предельно пластично, улавливая явный и скрытый драматизм жеста, весомость короткой реплики.
В 1963 г. после серии публикаций в журналах «Октябрь» и «Новый мир» (в «Новый мир» Шукшина, оценив его талант, привел В. П. Некрасов) у Шукшина вышла первая книга рассказов «Сельские жители». Далее последовали, чередуясь друг с другом, то отдельные издания киносценариев («Живет такой парень», 1964; «Калина красная», 1973), то «сценарных», чисто шукшинских рассказов, складывавшихся в циклы («Земляки», 1970; «Характеры», 1973), то романов («Любавины», 1965; «Я пришел дать вам волю», 1968). Последний роман — исторический, посвящен Степану Разину, роль которого в будущем фильме Шукшин мечтал, но, увы, не успел сыграть. Умер Шукшин — явно от перенапряжения всей жизни, и особенно творчества последних лет, — на съемках фильма по роману М. А. Шолохова (режиссер С. Бондарчук) в жаркое лето 1974 г. Умер явно накануне какого-то серьезного поворота, важного решения, новой самореализации — не без воздействия творческой личности Шолохова.
...Первый сборник В. Шукшина «Сельские жители» (1963) еще и во многом похож на первые книги В. Белова («Речные излуки») или В. Распутина («Я забыл спросить у Лешки», 1961). В его героях еще «спят» все будущие конфликты, чудачества, вся их скрытая «маргинальность». Запомним это понятие — «маргиналы»: так называют людей, которые выбиты из своей среды, из своей же биографии. В раннем сборнике еще нет разрыва, «выброса» человека из деревни — куда? — в пространство барака, вокзала, окраины. Герои вообще малоподвижны, им еще хватает места и дорог в сельской округе.
В рассказе «Одни» никаких «угроз» устойчивому жизненному укладу двух старичков — Марфы и Антипа — нет. Во всяком случае — извне. А опасность, идущая изнутри, — она вся состоит в неудержимой страсти Антипа к игре на балалайке! — такая опасность легко возникает, но легко и устраняется.
Попробуйте прочитать этот чудесный рассказ как идиллию, ничем еще не омраченную: он поддается и прочтению, и инсценировке. Ho за каждой лаконичной ситуацией — внутренний поединок двух разных натур. Марфа, скупая, прижимистая старуха, боится этой страсти: часами может играть Антип, оставив выгодное свое дело шорника, склонив голову к балалайке и ничего не видя вокруг. Чудится Марфе полный упадок хозяйства — и все из-за этой страсти, в ее понимании «придури».
Антип — певческая душа, музыка для него — это мир иной, хотя и не запредельный. Он видит, что еще можно вырвать и Марфу из стихии денег, рынка, поисков выгоды. Вот и она начинает, всплакнув, подпевать мужу... В эти мгновения Антип сияет, его маленькие умные глазки светятся озорным блеском, а порой он срывается с места и идет «по избе мелким бесом, игриво виляя костлявыми бедрами»...
Сколько ни повторялись за долгую жизнь этой пары подобные «стихийные концерты», герои к ним так и не привыкли: «Он стал подпрыгивать, Марфа засмеялась, потом всплакнула, но тут же вытерла слезы и опять засмеялась.
— Хоть бы уж не выдрючивался, Господи!.. Ведь смотреть не на что, а туда же...»
И снова «смыкалась» над героями, их кругозором обыденная жизнь на недели, месяцы: сбруи, хомуты, уздечки Антипа, беготня Марфы на рынок, подсчет денег, дожди за окном. Неожиданно подступали бабьи слезы, начинались взаимные утешения и прощения после наводящей на воспоминания песни.
«— Антип, а Антип!.. Прости ты меня, если я в чем-нибудь тебя обижаю, — проговорила она сквозь слезы.
— Ерунда, — сказал Антип. — Ты меня тоже прости, если я виноват.
— Играть тебе не даю...
— Ерунда, — опять сказал Антип. — Мне дай волю — я день и ночь согласен играть. Так тоже нельзя. Я понимаю.
— Хочешь читушечку тебе возьмем?»
Можно согласиться с мнением критика Л. Аннинского, посчитавшего началом «настоящего» Шукшина его рассказ «Чудик» (1967). Он действительно уже более конфликтен. Даже незлобивый, добрый, «живописный» по форме порыв героя наталкивается на грубость, жестокое непонимание, насмешки. Герою этому на почте не дают послать затейливую телеграмму жене:
«В аэропорту Чудик написал телеграмму жене:
„Приземлились. Ветка сирени упала грудь, милая Груша, меня не забудь. Васятка“.
Телеграфистка, строгая, сухая женщина, прочитав телеграмму, предложила:
— Составьте иначе. Вы взрослый человек, не в детсаде... В письмах можете писать что угодно, а телеграмма — это вид связи. Это открытый текст.
Чудик переписал:
„Приземлились. Все в порядке. Васятка“».
В целом герои-«чудики» Шукшина и их драмы, вынужденные сокращения душевности (и не только в тексте телеграммы) — это замечательнейшее открытие писателя. Он запечатлел — и опять с шутками, юмором, в комических ситуациях — тот сигнал тревоги, боль, который С. Есенин выразил так:
Мне больно, ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.
В рассказе «В профиль и анфас» выведены два героя — старик крестьянин, который помнит о нужде, голоде, о бесплатном (за трудодни-палочки) труде, и молодой парень Иван, которому позорно, «скучно на один желудок работать». Дед, живущий целиком в «крестьянской Атлантиде», упрекает Ивана в пресыщенности, в изнеженности: «А мясо не позорно есть?» Ho в ответ он слышит вздох: «He поймешь, дед». Еще менее понятны старику и догадки Ивана о прошлых своих просчетах в жизни, об излишней честности:
«Старик усмехнулся:
— Обормот. Жена-то почти ушла. Пил небось?
— Я не фраер, дед, я был классный флотский специалист. Ушла-то?.. He знаю. Именно потому, что я не был фраером...
— Женись, маяться перестанешь. He до того будет.
— Нет, тоже не то. Я должен сгорать от любви. А где тут сгоришь! He понимаю: то ли я один такой дурак, то ли все так, но помалкивают...»
Петр Ивлев (повесть «Там, вдали») скучает с «положительной» односложной простой Ниной: «С ней было легко. Ho как-то слишком уж спокойно думалось: „Хорошая". He подмывал кипяток под сердце, не душила ревность, не глупел от счастья, не страдал от боли».
Слепец Ганя («В воскресенье мать-старушка...») пел свои песни до тех пор, пока его душевная песня о тюрьме, о страданиях доходила до других. Он пел в суровое время войны. А потом, когда его стали приглашать просто повеселить компанию, он стал... строптивым, замкнутым.
Чудак Колька Паратов («Жена мужа в Париж провожала») пьет во дворе дома, провоцируя на скандал свою жадную, тупую жену:
«Каждую неделю, в субботу вечером, Колька Паратов дает во дворе концерт. Выносит трехрядку с малиновым мехом, разворачивает ее и:
А жена мужа в Париж провожала,
Насушила ему сухарей...»
В. Шукшин опускает по привычке все, что отвлекает внимание от этого человеческого лица, от его гримас и боли. Просто сообщается, что «вокруг Кольки собирается изрядно людей», что на его вызов, обращенный к жене Валюше: «Отреагируй, лапочка!.. Хоть одним глазком, хоть левой ноженькой!» — слышится грубовато-отчужденный окрик: «Кретин!»
