1) обобщающие мелодекламации о России и революции, некий парящий, с высоты взгляд на события, на страну в целом:
«...Над Россией прозвенело стальное крыло небывалых потрясений, и понеслась она из мрака в иную, огнедышащую новь, где, подобно быкам, ревут громовые трубы» («Конец мелкого человека»);
2) этот взгляд на Россию вообще, на Россию — чудесную и страшную планету, к счастью, корректируется, уточняется с помощью углубленного анализа деталей быта, социального дна, мещанской среды; происходит накопление картин из жизни московского купеческого Зарядья, уездной Руси, развороченной революцией.
Леонид Леонов приходит к любопытному повороту в своем поклонении Достоевскому: разделяя его великое чувство сострадания к «маленькому человеку», к его беде — а бедствует он всю жизнь, — Леонов замечает, что вечно страдающий, застывший в молитвенном страдании «маленький человек» становится... мелким человеком!
Это уже весьма капризный нищий: он превращает свои лохмотья... в добродетель, в оправдание безделья, пассивности, чуть ли не в предмет превосходства! Этому герою посвящена повесть «Конец мелкого человека», в которой заметно и притяжение к Достоевскому, и отталкивание («преодоление») от него. «России пора перестать страдать и ныть, а нужно жить, дышать и работать много и метко, — напишет Леонов М. Горькому в 1927 г. — И это неспроста, что история выставила на арену людей грубых, трезвых, сильных, разбивших вдрызг вековую нашу дребедень (я говорю о мятущейся от века русской душе)».
He правда ли, какой жестокий и заостренный выпад — не столько против больной совести русской литературы Достоевского! — против своей же мечтательности, целой галереи еще не созданных героев именно с мятущейся русской душой?
Ho как изгнать жалость к традиционному «маленькому человеку», к обитателям мещанского Зарядья, лесных деревень, монастырей, ошеломленных стальной птицей — Революцией? Множество писем напишет Леонов Горькому, обсуждая эту проблему. К счастью, теоретические самопредписания не все подавляли и в то время в ярком художнике. В романе «Барсуки» Леонов решил с точки зрения «грубых, сильных, трезвых людей», якобы разбивших «дребедень» (!) тоски, мечтаний, мук совести (т. е. «кожаных курток», большевиков Б. Пильняка), показать крах крестьянского восстания «барсуков», поражение его вожака Семена Рахлеева. Брат этого бунтаря большевик Павел Рахлеев, подавляющий восстание, прямо говорит:
«И ты не мной осужден... ты самой жизнью осужден. И я прямо тебе говорю — я твою горсточку разомну! Мы строим, ну, сказать бы, процесс природы, а ты нам мешаешь».
Это был теоретический подход: не мешай, мол, крестьянская Русь железному локомотиву революции...
Однако реальные события, так или иначе уложившиеся в сюжет «Барсуков», — скажем, многочисленные и справедливые во многом крестьянские восстания на Тамбовщине, в Сибири с требованием отмены продразверстки, жестоких приемов военного («утопического») коммунизма, — явно ломали эту сердитую схему. «Горсточка» восставших крестьян на Тамбовщине составляла 50 тысяч человек, и подавлявший бунт М. Н. Тухачевский грубо «выселял» целые деревни (да еще с помощью броневиков, самолетов). И правда об этом насилии не просто просочилась в «Барсуки», а ворвалась в роман, «проколола» жесткую схему. В нем возникает вставная легенда, «сказание о неистовом Калафате», о властителе-утописте, который внес, как ему казалось, теоретический разум в природу: он приказал фактически построить в своем царстве казарменный коммунизм, в котором даже звезды были пронумерованы, а на каждую травинку, рыбину также повешены номерки. Желания людей, естественно, нормированы, предписаны вплоть до мелочей... Он приказал построить и дом счастья, некую башню. Ho оказалось, что этот символ величия «Калафатова царства» его же и подвел: восходя по ее ступеням вверх, Калафат своей тяжестью вгонял башню в землю. «Ни на вершок не поднялся: он — шаг вверх, а башня — шаг вниз, в землю. А вокруг сызнова леса шумят, а в лесах — лисицы. Благоуханно поля цветут, а в полях — птицы. Поскидала с себя природа Калафатовы пачпорта. Так ни к чему и не прикончилось».
В романе «Вор» мысль Л. Леонова о том, что «маленький человек» может стать просто мелким, даже опасным, если из всех возможностей, предоставляемых революцией, возьмет лишь право на вседозволенность, на люмпенское самовозвеличение, унижение культуры и человеческого благородства, воплощена в судьбе Дмитрия Векшина: бывший партизан, боец революции стал... вором, лидером людей дна. Он и говорит уже на блатном жаргоне...
В варианте «Вора» 1959 г. Л. Леонов углубил отрицательную оценку Векшина, показал один из истоков мещанской агрессии против подлинной красоты и гуманизма — чувство собственной неполноценности, чужеродности в мире настоящей культуры. Умея дойти по всякой лестнице до верха, мещанство никогда не прибавляет на ней ни единой своей ступени.
Народная культура отторгает мещанские души и их механические сердца, коммерсантов и дельцов от литературы, науки, искусства. И потому те места, где прилипло, присосалось к народному организму мещанство с его жаждой самовозвеличения, — всегда сплошной очаг омертвения, нагноения.
Заметим, что уже в «Воре», а затем в романе «Соть» и в «Русском лесе» и «Пирамиде» Леонид Леонов будет строить повествование не прямолинейно, а как своеобразный «лабиринт», со множеством линий, голосов, зигзагами судеб, часто оборванных, незавершенных. В «Воре» автору будет «помогать» подставной исследователь блатного мира, московской окраины Благуши писатель Фирсов, в «Пирамиде» тоже появится литератор, входящий то в обитель, то к главному сатане-атеисту Шатаницкому... Можно даже говорить об известном полифонизме, многоголосии Леонова — в духе Достоевского, об искусстве автора маневрировать: он то скрывается среди героев, то вновь выходит на авансцену.
Роман «Соть» как воплощение деятельного гуманизма эпохи рождался в сложном поиске. Он посвящен теме индустриализации, но философский смысл его, как и близких Л. Леонову творений А. Платонова, М. Шолохова тех лет, сложнее этой темы. До написания его Леонов побывал на строительстве бумажного комбината в Балахне (Нижегородская область). В очередной раз писатель начал — на этот раз успешно, позднее такого успеха не было — с довольно умозрительной идеи: надо создать исполинский образ рабочего, преображающего Россию... «В некоем величественном ряду стоят — Дант, Аттила, Робеспьер, Наполеон (я о типах!), теперь сюда встал исторически новый человек, пролетарий ли? не знаю, — новый, это главное. Конечно, истоки в пролетариате... Все смыслы мира нынешнего, скрещиваясь в каком-то фокусе, обусловливают его победу», — писал Леонов Горькому 21 октября 1930 г., уже после завершения «Соти».
Бодрое, но по существу очень мучительное признание... He удивляет ли: Леонов — патриотически мыслящий художник, и вдруг — сплошь зарубежные, далеко не идеальные образцы для будущего собирательного героя романа. Да что такое Аттила, вождь гуннов, «бич Божий»? Это же лютый истребитель целых народов, стран, пожалевший, правда, античный Рим. А Робеспьер, бескомпромиссный идеолог террора во время Французской революции 1789—1793 гг., сам ставший жертвой гильотины? Наполеон? И за ним — пожары, гром пушек, душевная жестокость. Увы, до того мучителен был в те годы накал интернационализма, до того умозрителен стал сам образ гиганта-пролетария, что обратить взгляд на изумительные в нравственном плане образцы отечественного благочестия и патриотизма — на Сергия Радонежского, Андрея Рублева, патриарха Гермогена (в годы Смуты), наконец, святых князей Владимира и Александра Невского, даже Леонову было почти невозможно...
В силу такой сверхзадачи главный герой романа «Соть» Увадьев не просто строит завод, но как бы творит новую Россию. Роман начинается с описания монашеского скита, деревни Макарихи. Для чего необходимо это «прошлое», подлежащее сносу, уничтожению? «До революции настоящее у нас определялось прошлым, теперь его определяет будущее», — говорит в «Соти» инженер Бураго.
В годы Великой Отечественной войны Леонид Леонов пишет пьесу «Нашествие» (1942), в которой был частично реализован замысел: показать вышедшего на свободу репрессированного человека, ставшего вопреки обидам самоотверженным защитником Родины. Главный герой пьесы Федор Таланов, бывший политзаключенный, оказавшийся в оккупированном фашистами городе, отверг предложения очередных «мелких людей» Фаюнина и Кокорышкина, ставших пособниками врага, не пошел в полицаи. Он услышал боль родной земли, тот стон дорогих, поруганных ордой городов и сел, о котором сказал в эти же годы С. Наровчатов:
По земле поземкой жаркой чад.
Стонет небо, стон проходит небом,
Облака, как лебеди, кричат
Над сожженным хлебом.
(«Крик», 1941)
Роман «Русский лес» (1953) — философия патриотизма Вихрова в споре с демагогией Грацианского. Этот роман о профессоре-лесоводе Вихрове, его семье стал надолго образцом художественной реализации идей патриотизма, образцом борений за идею Родины на весьма очевидной, дорогой для человека площадке — судьбе «русского леса», «зеленого друга». Воздействие этого романа, его «философии патриотизма», самого образа подвижника — лесовода Вихрова и его антипода, демагога от науки, разрушителя надежд русской души Грацианского (он же — Шатаницкий, почти сатанинский в «Пирамиде») будет ощущаться и в серии очерков В. Чивилихина «Земля в беде», и во «Владимирских проселках» В. Солоухина, и во всей яркой публицистике 60—80-х гг., посвященной спасению чистоты Байкала, Севана, северных рек (был жуткий, «сатанинский» по смыслу проект поворота рек — Оби, Иртыша — на юг и т. п.).
Роман имеет несколько ключевых моментов, раскрывающих природу патриотизма главного героя. Все эти эпизоды связаны с образом лесного родника, с биением этого сердца русской земли, с жизнью нерукотворной — и почти религиозной — святыни. Образы «родника», «истоков», «глубин» и т. п. в 60—80-е гг. будут опорными во всей почвеннической философии.
...Три раза на протяжении огромного эпического повествования приходит Иван Вихров к лесному родничку, вскипающему сердитыми струйками, вначале еще не зная ничего о величайшей его ценности. Второй раз он попадает сюда, уже зная, какие зловещие смерчи и бури грозят роднику, грозят даже не из чужих пределов, а из недр... лесной науки. От того же Грацианского, готового обессилить, обесплодить русский лес, иссушить и этот родник под благовидными псевдопатриотическими лозунгами. Грацианский, попав в этот раз к роднику вместе с Вихровым, тоже ощутил, что здесь узел их спора. Пока бьется это лесное сердце, эта струйка, улавливая солнечные лучи, Вихров, многократно ошельмованный Грацианским на поприще отвлеченной теории, оклеветанный им, будет непобедим, могуч и даже более жизнестоек, чем его противник, возвышающийся на фундаменте чужих, ловко подтасованных цитат. И в каком-то неистовом демоническом порыве Грацианский «вонзил палку в родничок и дважды самозабвенно провернул ее там». В следующую секунду в один звук слились и крик Вихрова: «Я убью тебя!», «и хруст самой палки, и затем все стояли, ожидая, пока опять не пробилась прозрачная жилка воды...». Это, конечно, кульминация спора, это раздумье о судьбе нравственных ценностей, истоков. Грацианский ощутил главное: он может отнять у Вихрова кафедру, отнять у него его же книги и даже саму жизнь, но это сокровище — вечное чувство Родины — у него не отнимет. Тут предел его власти, порог, от которого он отскакивает в небытие.
И наконец — третий эпизод. Земли Енги, пустошь с родничком, только что освобождены от фашистов. Вихров, постаревший, уставший, приехал как бы в последний раз, приехал напиться на всю жизнь этой живой воды. Благо и берестяной ковшик нашелся у скалы. И тут случилось событие, самое радостное за всю историю его борьбы за лес, за родничок.
«— He трожь, не тобой кладено! — раздалось сверху, едва за ним (ковшиком. — В. Ч.) потянулся приезжий.
Иван Матвеевич вздрогнул и поднял голову. Все было неподвижно кругом, меркнувший свет проливался сквозь нагие вершины. Ho тревожные глаза следили за гостем из заросли, и можно было различить в ней детскую фигурку, сливавшуюся с окраской апрельского леса».
В последние годы жизни Леонид Леонов работал над завершением романа «Пирамида» (романа-наваждения в 3 частях), задуманного еще во время войны и выпущенного в 1994 г., за год до смерти писателя. Заканчивался или шумно умирал XX в., весьма «разогретый» войнами, катастрофами. По мысли Леонова, равновесие между силами Добра и Зла резко нарушилось не в пользу Добра. Огромный роман представлялся самому писателю сигналом предупреждения всему человечеству: «Событийная, все нарастающая жуть уходящего века позволяет истолковать его как приближение к возрастному эпилогу человечества: стареют и звезды». Вероятно, в силу этой сверхзадачи библейского уровня, тревог за будущее писатель еще более, чем ранее, запутал «лабиринт» сюжета в этом романе-наваждении: в нем появляются наряду с исторически-конкретными героями и персонажи символические, тот же Мефистофель-Шатаницкий, с другой стороны, лазутчик из иных галактик, принимаемый на Земле за ангела (или ангелоид, похожий на птицу) Дымков, правдоискатели-мученики отец Матвей Лоскутов, профессор Фелументьев и др. Писатель, повторяем, очень опечален в этом последнем романе тем, что силы Зла часто перевешивают силы Добра, как заметила О. Овчаренко, «на вселенской чаше весов, что объясняется несовершенством сочетания в человеке духовного и плотского начал».
Есть пределы в развитии «общества потребления», есть такие перегрузки для природы (лесов, почв, океанов, воздушного океана), когда изнуренной природе становится тяжела и невыносима полная войн и разграбления человеческая история, слепой эгоизм людей и целых государств с их циклопическими горами отходов. «Земли не вечна благодать», — как бы предупреждал Леонов, великий эколог человеческого сознания, призывая к разумному самоограничению, к тревожной заботе о потомках. «Когда далекого потомка ты пустишь по миру с котомкой, Ей (Земле. — В. Ч.) будет нечего подать...»
Поймем правильно эту мудрую печаль великого гуманиста: «Это печаль молитвы за человечество, делающая сложную книгу "Пирамида" вдохновляющим образцом для всех искателей истины, страдальцев за человечество, за Россию».
| Леонов Л.М. |