Жизнь в России. Раннее творчество. Родился в дворянской обедневшей семье, учился во Втором кадетском корпусе, рано увлекся поэзией, печатался с 1910 г. В 1912 г. вступил в акмеистический «Цех поэтов», сблизился с кругом Н. Гумилева, разделив его взгляды на искусство, в частности на предметность, «вещность» образного строя. В России выпустил ряд сборников: «Отплытие на остров Цитеру» (1912), «Горница» (1914), «Памятник славы» (1915), «Вереск» (1916), «Сады» (1921), «Лампада» (1922).
Начинал свой творческий путь с долгих поисков собственной темы, болезненно реагировал на критические замечания А. Блока. Первая книга была перегружена мифологическими фигурами, подражаниями М. Кузмину и И. Северянину (обращением к последнему открывался сборник). Но уже здесь содержались поэтические находки — авторская дума о метаморфозах мира, переданных средствами изменяющегося пейзажа (один цикл так и назван — «Когда падают листья»). В лучших произведениях эта тема осмыслена широко — как прощание со светом, молодостью, красотой, воплощена своеобразным параллелизмом трагического удела человека с переломными состояниями природы:
Мертвую девушку в поле нашли,
Вялые травы ей стан оплели,
Взоры синели, как вешние льды,
В косах — осколки вечерней звезды.
Плакала тихо вечерняя мгла,
Небо шептало, что осень пришла.
В стихах, посвященных Первой мировой войне, немало «победных» настроений, безлико-торжественных выражений («блистательные дни», «подвиг правый»), однотипных христиански-мифологических образов («крылатый и мудрый» Георгий Победоносец, «суровый ангел в вышине»), Но и здесь есть «второй план»: раздумья об исторической судьбе России, о любви к «железной родине моей». Дым, огонь, лавины, «свинцовый дождь» — трагические знаки искаженного мира. А неожиданно будто появившиеся мотивы сочельника, Рождества приобретают смысл очищения, преображения земли:
И поля, окропленные кровью,
Легкий снег запушит белизной.
В жизнеощущении молодого поэта созревали тревожные ноты, вызванные восприятием всеобщей механистичности и стихийности. В вечно круговом движении природы притаился неосмысленный людьми «танец» существования:
Танцуем легкий танец мы,
При свете ламп не видим тьмы.
Поэтому
...неизвестно,
Какие сны, закаты, города —
На смену этим бледным позолотам —
Какая ночь настанет навсегда.
В сборнике «Вереск» Г. Иванов неоднократно обращался к французской живописи XVI — начала XVIII в. — К. Лоррену, А. Ватто. Интерес к ним проистекал, видимо, от внутренней темы картин: в строгих пейзажах Лоррена открывались мечтательные настроения, за галантными сценами Ватто таились утонченные переживания. Иванов мастерски запечатлел иное, но по тому же принципу: за кажущимся благополучием — подстерегающую ночь, тьму. В бесстрастной земной красоте увидел мрачные предзнаменования: «Все бездыханней, все желтей пустое небо», на «бледной коже» пригорка «след когтей отпламеневшего заката». Выразительная зримость неведомой, сокрытой трагической сущности мира достигнута как-то особенно легко — соотнесением с загадками изменчивой природы.
Разделяя многие творческие запросы Т. Готье, Г. Иванов в сходной с ним сфере нашел безрадостным предчувствиям спасительное «противоядие» в искусстве. Творчество заживляло душевные раны:
Слилась с действительностью легкая мечта.
Шум города затих. Тоски распались узы.
И чувствует душа прикосновенье музы.
Еще взволнованнее сказано о единственном рае — сердечной близости: любимые глаза — «источник ясный», над которым «путник наклоняется страдой». «Бесстрастный материал» (Готье) жизни преображен в вечные духовные ценности мира. К молодому поэту пришла пора зрелости.
Общественная и творческая деятельность в эмиграции. В конце 1922 г. Иванов уехал в командировку за границу, но остался в эмиграции (сначала в Риме, Берлине, окончательно поселился в Париже). Последние годы жизни испытал нищету, с 1953 г. до смерти жил в доме для престарелых в Йере (юг Франции).
Г. Иванов активно участвовал в литературной деятельности парижского Русского зарубежья: систематически печатался в ведущих органах периодики, был президентом общества «Зеленая лампа», образованного Мережковскими, вместе с Н. Оцупом организовал журнал «Числа», возглавил так называемую «парижскую ноту» — группу своих соратников, провозгласивших отход от любых иллюзий, поиск «последней» простоты для выражения в литературе вечных тем. В эмиграции вышли в свет поэтические сборники Иванова: «Розы» (1931), «Отплытие на остров Цитеру: Избранные стихи, 1916—1936» (1937), «Портрет без сходства» (1950), «1943—1958. Стихи» (1958), а также циклы: «Дневник» (1953—1957), «Посмертный дневник» (1958—1961).
От поэзии Г. Иванова зарубежных лет исходит некая «двойная» магия — предельной щемящей искренности в авторском самопостижении и дерзкой иронии над миром. Но обе эти стихии лирики, со временем постоянно углубляясь, так слились между собой, что породили трагическую мудрость, как бы лишенную конкретных чувств (обреченности, отчаяния или жажды развенчания сущего). Редкий дар: жизнь автора в себе и над собой в текущей действительности и над нею — поражает и создает особую поэтику, где обильные сниженные реалии подняты до концептуального понятия, а извечные философские категории свободно «включены» в прозаические процессы.
Мотив гибели души в сборнике «Портрет без сходства». Устойчивым для лирики Иванова был мотив гибели души. Однако ее смерть названа «жестокой, чистой, грозной, лучезарной», поскольку происходит «над темным миром зла». «Ежедневная жизни мука» гонит страх от героя, говорящего себе: «Ну и потеряю душу,/Ну и не увижу свет». В скудной обыденности появляется желание: «...В озере купаться/— Как светла вода! — /И не просыпаться / Больше никогда». Созревает убеждение: «И в этом мире безобразном / Благообразно одинок». Никакого отстранения лирического «Я» от священных ценностей нет, напротив, они сохраняются смертью, одиночеством от растлевающего воздействия общих «законов» существования. Неизменностью этих законов объясняются признания, сделанные во множественном числе: «Мы вымираем по порядку...» Широкое обобщение вымороченной реальности достигается блестящими оксюморонами: «И вперемежку дышим мы / То затхлым воздухом свободы, / То вольным холодом тюрьмы». И все-таки даже в «тумане скуки и непонимания» ощутимо проявлена самоирония слабого человека, желающего стать «роком не отмеченным», «щеткой вымытым», «первым встречным-поперечным», чувствующего себя «со всякой сволочью на „ты”». Поток заштампованных, пошлых оборотов речи играет здесь разоблачительную роль.
Лирический герой Г. Иванова мертвящими путами связан с окружающим его застоем. Эта линия судьбы получает многочисленные разветвления и смелые образные вариации своего воплощения. Но внутренне герой свободен, так как сознательно преодолевает зависимость от скудного, скучного мира, вплоть до ухода из жизни. Такое двуначалие духовного состояния обусловило неординарное решение вечных философских проблем. Убежденно были отвергнуты и саркастически высмеяны абсолютизированные, не совместимые с современностью представления о добре, красоте, любви (поэта ошибочно упрекали в жестокости всеотрицания). Но нет и следа холодного скепсиса в творчестве Иванова.
Идет напряженный и перспективный поиск сокрытых в тайниках души подлинных зерен истины.
Образ родины («Портрет без сходства», «1943—1958. Стихи»). Может показаться, что Иванов отрицал присущую большинству эмигрантов ностальгию по родине, о которой сказал (и не раз):
Хоть поскучать бы... Но я не скучаю,
Жизнь потерял, а покой берегу.
Письма от мертвых друзей получаю
И, прочитав, с облегчением рву...
Позиция лирического героя, оказавшегося в «европейской» стихии, кружащегося «в вальсе загробном на эмигрантском балу» (!), никак не просветляется взглядом на исторический путь России, где «ничему не возродиться / Ни под серпом, ни под орлом». В этой области Г. Иванов вновь отделяется от большинства своих зарубежных русских знакомых.
Вместе с тем в поэзии этого утонченного художника едва ли не ведущим лейтмотивом становится раскрытие неколебимого, осмысленного, чаще подсознательного, единения с родной стихией, отчей землей: с «плещущейся где-то Невой», с поющей «петербургской вьюгой», с «чахлым ельником, Балтийским морем, тишиной, пустотой». Дорогие реалии щедро «рассыпаны» по строкам и почти всегда обращены к скромной, порой суровой атмосфере. И отпадает всякая необходимость в громких словах, связь с Россией воплощена как основа жизни, «корни» души.
Своеобразно, по-ивановски определено возможное сближение с далекой Россией, о которой все уже забыто, после свидания с родным по духу ее обитателем:
Русский он по сердцу, русский по уму,
Если я с ним встречусь, я его пойму.
Сразу с полуслова... И тогда начну
Различать в тумане и его страну.
Очень глубокая, мудрая мысль о надисторических, надсоциальных связях людей одного истока, одного внутреннего уклада. Память о северном пейзаже — частное проявление таких уз.
Значение поэзии А. Блока для творчества Г. Иванова: мотив возрожденной любви. В поздней лирике Иванова, исходя отсюда же, крепнет тема русской культуры. Реминисценции из Лермонтова, Врубеля, Анненского, Мандельштама, Ахматовой, Гумилева и прямая апелляция к их образу, опыту составляют определенную область «родной стихии». Так донесены незабвенные и теперь переосмысленные детали прошлого, отголоски былых споров. В ряду священных имен современников особенно выделяется одно — А. Блока. С юных лет вращаясь в кругу единомышленников Н. Гумилева, разделяя их критический взгляд на символизм, Иванов стал в эмигрантском далеке взволнованным почитателем создателя «Кармен», своеобразным продолжателем многих мучительных его раздумий. Спустя годы после смерти Блока младший поэт создал незабываемые образы:
И Россия, как белая лира,
Над засыпанной снегом судьбой.
Это черная музыка Блока
На сияющий падает снег.
Свободно варьируются блоковские мотивы «музыки, что жизнь мою сожгла», «муки и музыки земли», «земли под вьюгой», северных болот, хотя с явным нарастанием болезненных, предсмертных настроений.
Особенно показательно восприятие Ивановым ведущей темы блоковского цикла «Кармен». В перекличке с ним выражено представление о таинственной женщине — любви — жизни в стихах, обращенных к жене — Ирине Одоевцевой:
Вся сиянье, вся непостоянство,
Как осколок погибшей звезды, —
Ты заброшена в наше пространство,
Где тебе даже звезды чужды.
И летишь — в никуда, ниоткуда.
Иванова часто упрекали в нигилистическом отношении к высшим ценностям — творчеству, любви. Действительно, суровые ноты прорывались: «поэзия: искусственная поза»; «я просто хлороформирую поэзией свое сознание»; «перестало сердце биться, сердце биться перестало»; «грустить ни о ком, мечтать ни о чем»; «цена счастья — волны горя, над могилами крапива, штора на твоем окне». Но так же, как Блок, Иванов находил какие-то совершенно новые оттенки неумирающей или возрождающей силы высокого чувства, магического Слова.
С мастерством оксюморонной образности и афористичности донес поэт свою победу над душевными сомнениями даже в обстановке «мирового безобразия». Любовь продолжала дарить непредвиденные открытия:
Но люблю тебя, как прежде,
Может быть, еще нежней,
Бессердечней, безнадежней
В пустоте, в тумане дней.
А искусство позволяло сохранить нестойкую, ускользающую красоту:
Там рифма заблестит,
Коснется тленного цветка
И в вечность превратит.
Г. Иванов оставил мемуары «Петербургские зимы» (1928), очерки и рассказы о пред- и послереволюционном времени. В них немалое место отведено А. Блоку. О нем мемуарист сказал: «Искал не счастья, а правды». Эту оценку можно отнести и к самому Г. Иванову, добавив, что он, как и Блок, нашел искомое.
