Роман “Старик” вобрал в себя все основные темы творчества писателя. Показателен он и с точки зрения характерных для Ю. Трифонова художественных приемов.
Главная тема романа — человек в истории. “Само собой разумеется, — говорил Ю. Трифонов, — человек похож на свое время. Ho одновременно он в какой-то степени — каким бы незначительным его влияние ни казалось — творец этого времени. Это двусторонний процесс. Время — это нечто вроде рамки, в которую заключен человек. И конечно, немного раздвинуть эту рамку человек может только собственными усилиями”.
СИСТЕМА ОБРАЗОВ В РОМАНЕ “СТАРИК”. ГЛАВНЫЕ ПЕРСОНАЖИ ИСТОРИЧЕСКОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ. Почти все повествование в романе ведется от лица 73-летнего старика Павла Евграфовича Летунова. И хотя именно он вырисован наиболее полно и психологически тонко, в романе есть и другой, быть может, не менее значимый персонаж — командир дивизии в годы гражданской войны 47-летний Сергей Кириллович Мигулин, воспринимавшийся мальчишкой Летуновым как старик. Уже много лет прошло с тех пор, как оклеветанный Мигулин погиб, но память о нем не дает покоя персональному пенсионеру Летунову, вновь и вновь оценивающему свои прошлые дела и мысли в свете прожитых лет, в соотношении с сегодняшней жизнью.
По мере развития сюжета писатель раскрывает биографию Мигулина. Он “образованный, книгочей, грамотнее его не сыскать, сначала учился в церковно-приходской, потом в гимназии, в Новочеркасском юнкерском, и все своим горбом, натужливыми стараниями, — помочь некому, он из бедняков”. В 1895 г. Мигулин не стерпел, что офицер украл часть его жалованья. В 1906 г. молодым офицером не только “врезался в стычку с начальством”, защищая казаков от внеочередного призыва на царскую службу, был послан от казаков в Питер за правдой, но и объяснил казакам черносотенный характер воззваний “Союза русского народа”, за что и лишился офицерского звания, был отчислен из войска. «Потом работа в земельном отделе в Ростове, потом начало войны, призыв в войско, 33-й казачий полк... Бои, награды: четыре ордена. Дослужился до “войскового старшины, подполковника”, но не унялся и на казачьем съезде, пробившись к трибуне, заявил: “Хотим мирной жизни, покоя, труда на своей земле. Долой контрреволюционных генералов!” Чуть не был убит. Теперь, в 1919—1920 гг., всплывающих в памяти рассказчика, Мигулин “самый видный красный казак... войсковой старшина, искусный военачальник, казаками северных округов уважаем безмерно, атаманами ненавидим люто, и Красновым припечатан как “Иуда донской земли”... Называет он себя не без гордости старым революционером».
Главное, что отличает Мигулина, — желание остановить “великий круговорот (Трифонов несколько раз употребит это слово. — В.Л.) людей, испытаний, надежд, убиваний во имя истины”. В своих листовках Мигулин призывает казаков, воюющих на противоположной стороне, “поставить винтовки в козлы и побеседовать не языком этих винтовок, а человеческим языком”. И эти страстные его листовки дают результаты. Казаки-красновцы толпами переходят на его сторону, а он тут же распускает их по домам. Ему ненавистны экстремисты-революционеры (Мигулин называет их “лжекоммунистами”), возжаждавшие “пройти Карфагеном” по донским станицам. Трифонов акцентирует внимание читателя на неграмотности этой фразы (римский политик призывал разрушить Карфаген, “пройти Карфагеном” нельзя), но именно люди невежественные особенно охочи до казней и крови.
Народная мудрость Мигулина вызывает подозрения у комиссаров. Его бесконечно корят неклассовым подходом к событиям. И не понимают, что всякое насильственное действие влечет за собой противодействие и, значит, новую кровь. “Пожара на Дону могло бы не быть”, — несколько раз подчеркнет Ю. Трифонов устами разных персонажей, если бы в отношении к казакам восторжествовала мигулинская позиция, разделяемая лишь двумя персонажами романа: старым революционером-каторжанином Александром Пименовичем Даниловым да Володей Секачевым.
Красному казаку полудоверяют. В минуты, опасные для судьбы Дона, его держат в глубоком тылу, боясь, что он встанет на сторону взбунтовавшихся против политики расказачивания (по сути — уничтожения казачества) донцов. “Отчаянный жест” Мигулина — самовольное выступление с армией на Дон, приведшее его на скамью подсудимых, — сыграло свою роль. “Мигулин закричал, — говорит на суде его защитник, — и крик его побудил к излечению одной из язв Советской России”: решение о расказачивании было отменено как неверное. В романе приводятся большие куски речи Мигулина на суде, рассказывается о его мужественном ожидании смерти и радости помилования. Ho ни суд, ни советы умерить свою искренность не могли изменить характер этого человека. И он в феврале 1921 г., по дороге в Москву “за почетной должностью главного инспектора кавалерии Красной армии” оказавшись на родине, выступил, “никого не боясь”, против продразверстки, был обвинен в контрреволюционных речах (сгоряча мог и наговорить лишнего) и расстрелян.
В образе Мигулина Ю. Трифонову чрезвычайно важны внутренняя цельность, верность избранным идеалам. Устами защитника Мигулина на суде писатель говорит, что весь Мигулин проявляется в одной фразе, написанной им к любимой женщине: “Принадлежи мне вся или уйди от меня”. А Ася добавляет к этим словам поразившую Павла характеристику: “Он чудной, бесхитростный”.
Иной жизненный тип представляет собой рассказчик — старик Летунов. Как всегда у Трифонова, это не подлец, не негодяй. Он всего лишь человек слабый, не раз признающийся, что его “путь подсказан потоком”, что он плыл “в лаве”, что его “завертело вихрем”. В моменты искреннего самоанализа он признается себе, что мог бы оказаться не с революционером дядей Шурой (Даниловым); а с отцом, не принявшим революции. Лишь воля матери помешала этому. Он не хотел быть секретарем суда, понимая, что будет вовлечен в противное его душе дело казней и расправ, но... поддался чужой воле и стал им. Он всегда делал “то, что мог”, вернее было бы сказать, “что было можно”. Поручив основное повествование Павлу Евграфовичу, Трифонов тонко и незаметно корректирует его. Иногда сам Летунов фиксирует беспомощность и избирательность своей памяти, даже иронизируя над стариками, которые все путают. Впрочем, он тут же исключает себя из числа врущих. Летунова неприятно поражает вопрос Аси, почему именно он пишет о Мигулине. А в конце романа автор вложит в думы юного аспиранта весьма ироническое замечание: «Добрейший Павел Евграфович в двадцать первом на вопрос следователя, допускает ли он возможность участия в контрреволюционном восстании, ответил искренне: “Допускаю”, но, конечно, забыл об этом, ничего удивительного, так думали все или почти все». Тем же приемом корректируется воспоминание Павла Евграфовича, как он устраивал встречу жены Мигулина Аси с адвокатом: много страниц спустя Ася в своем письме пишет, что он отказал ей в этой самой встрече. В другой раз в соответствии со своей приверженностью к “общепринятой” мифологии Летунов “вспоминает”, что ожидавшие казни мигулинцы пели революционные песни, а из слов все той же Аси вытекает, что это были песни казацкие.
Рассказывая о Летунове (характерен выбор фамилии для этого персонажа: она отражает неустойчивый характер Павла Евграфовича), Ю. Трифонов не сбрасывал со счетов влияние эпохи, ее сложность и противоречивость. Ho, с другой стороны, писатель настаивал на том, что при всей суровости обстоятельств человек волен или следовать нравственным нормам, пусть и ценой своей жизни, или идти на разоряющие душу компромиссы. Для Трифонова важно не быть как все.
В противостоянии цельного и волевого Мигулина и бесхребетного Летунова симпатии писателя на стороне первого. Ho при этом Ю. Трифонову совершенно не безразличны те нравственные принципы, на которых строятся цельность и воля человека.
“Стальной” Браславский, “нервный и желчный” фанатик Леонтий Шигонцев, никогда ни в чем не сомневающийся, имеющий на все “аптекарский подход” Наум Орлик, проповедник самых суровых “мер воздействия”, никому не верящий Бычин — все они в своей цельности исповедуют человеконенавистническую идеологию, хотят насаждать счастье силой. Даже смерть своих товарищей они используют для того, чтобы утвердить необходимость жестокости. В романе есть эпизод, рассказывающий, как освобожденные бандой казаки-заложники расправились с группой коммунистов. При этом погиб и Володя Секачев, резко выступавший против казни этих заложников. И если при виде трупов зарубленных товарищей на лице Мигулина “горчайшая мука и в страдальческом ужасе стиснуты морщины лба”, то Шигонцев «подошел и со злорадной, почти безумной улыбкой спросил: “Как же теперь полагаете, защитник казачества? Чья была правда?” — Мигулин отшатнулся, поглядел долго, тяжелым взглядом, но того, каторжного, взглядом не устрашить, и ответил: “Моя правда. Зверье и среди нас есть...”» По Шигонцеву и ему подобным, у революции может быть только “арифметика” масс, а личность значения не имеет (человек в истории — ноль), как не имеют значения эмоции, чувства. Несколько раз писатель, говоря об их деятельности, использует слово “игра”. Ho это страшная игра жизнями людей.
СИСТЕМА ОБРАЗОВ И СООТНОШЕНИЕ ВРЕМЕННЫХ ПЛАНОВ В РОМАНЕ “СТАРИК”. КОМПОЗИЦИЯ. Роман построен сложно. Начавшись описанием жаркого лета 1974 г., когда в Подмосковье горели леса, писатель надолго переносит повествование в эпоху гражданской войны, на Дон и на юг России. Из “московских повестей” в роман перешли “мелкие” коллизии, главная из которых — завладеть соседней дачей — домиком умершей Аграфены Лукиничны. А рядом бушуют исторические глобальные страсти.
Как верно заметила исследователь творчества Ю. Трифонова
Н.Б. Иванова, почти весь рассказ о событиях Гражданской войны писатель строит в настоящем времени (“она еще жива”, “я вижу”, “подымаю, несу”, “я стою”, “входит учитель Слабосердов” и т.д.). Летунов живет в том, противоречивом и героическом времени. Сегодняшняя действительность кажется ему, Асе (теперь уже старухе Анне Константиновне Нестеренко), подруге его жены Полине Карловне чем-то неинтересным, слишком неэмоциональным, слишком расчетливым. Трифонов любит создавать неологизмы, выстраивать их в ряды: “непонимание, недомыслие, недочувствие”, “недосуг, недогляд, недобег” — вот оценки состояния сегодняшних горожан.
Ho если для героев романа эти времена несоединимы, то Трифонов (и это подчеркнуто композицией) видит прямую связь времен. He случайно на первых страницах романа между детьми и родственниками Летунова возникает спор об эпохе Ивана Грозного, о том, можно ли силой строить государство, нужна ли нравственность, в том числе историческим деятелям.
И то, что сегодня на смену шигонцевым и браславским пришел “железный мальчик” Олег Васильевич Кандауров, привыкший действовать “до упора”, даже прощание с возлюбленной вписывающий в список “дел”, не кажется автору романа случайным. Все это уходит корнями и в далекую эпоху Грозного, и в суровые дни 20-х гг. XX столетия.
Кандауров не единственный современный двойник персонажей, участвующих в событиях далекого прошлого. Персонажам, живущим в эпоху Гражданской войны, готовым оправдать насилие и даже убийство, в сегодняшней жизни составляет пару зять Летунова Николай Эрастович. Постоянные отступления от нравственных принципов, присущие Павлу Евграфовичу, приобретают гипертрофированный характер у его детей: неустроенных, потерявших смысл жизни, сосредоточенных исключительно на материальных ценностях. Даже лучший из них сын Руслан, Руська, в отличие от богатыря пушкинской поэмы, носящего то же имя, не состоялся как личность, и все его попытки найти себя (именно с этой целью он отправился тушить лесные пожары) не дали результата.
И хотя, казалось бы, несовместимы по своей масштабности многочисленные описания убийств в Гражданскую войну и жестокий эпизод отстрела собак в подмосковном поселке — и то и другое определяет будущее. He случайно в последней сцене действуют дети: одни (и среди них внук Летунова) сладострастно кричат: “Айда Арапку стрелять!”, другие — грудью встают на защиту этого бездомного пса.
Порой персонажи из разных времен встречаются, и их столкновение дает писателю возможность показать истинные и ложные ценности, углубить характеристики своих героев. Так появляются в романе два эпизода, связанных с неким Приходько, негодяем, доносчиком, благополучно пережившим все времена и ныне возглавляющим дачный кооператив. Летунов презирает этого человека, отказывается с ним встречаться и... идет-таки к нему хлопотать об освободившемся домике. Напротив, появившийся всего лишь в эпизоде, но очень характерный для прозы Ю. Трифонова персонаж — сын репрессированных родителей Александр Мартынович Изварин не только отказывается от предложения Приходько вступить в борьбу за принадлежащий до ареста его родителям “домик на курьих ножках, предмет вожделения и ночных слез”, но и спрашивает “благодетеля”: “А вы помните, моя мама, царство ей небесное, как-то назвала вас подлецом?”
По мере развития сюжета все более отчетливо выкристаллизовывается мысль писателя, что революция, классовая борьба, погоня за материальными ценностями не составляют основу бытия. Жизнь сложнее любых схем. И самое главное в ней — человек, — увы! — обреченный на смерть: “Можно убить миллион человек, свергнуть царя, устроить великую революцию, взорвать динамитом полсвета, но нельзя спасти одного человека”. Именно болезнь и грядущая смерть прерывают кипучую “деятельность” “железного” Кандаурова. Перед смертью матери Летунова бессилен почти всемогущий балтийский матрос Савва Ганюшкин. Думается, Трифонов вкладывает в рассуждения Летунова и свои собственные мысли, когда говорит, что “в течение жизни меняешься не ты сам, а твое отношение к целому, не имеющему названия, к жизнесмерти”. Молодым человеком, столкнувшимся со смертью, владеет “жажда жить, понимать, участвовать! И нет того, что возникнет потом — каждая смерть поселяется в тебе. Чем дальше, тем эта тяжесть грознее”. Лишь память преодолевает смерть (“Памятью природа расквитывается с нами за смерть”). Ho тут же писатель использует оксюморон “наше бедное бессмертие”. Память — “благо и мука”, “самоказнь и отрада”. И это все, что остается человеку на старости лет.
Отсюда и главный вывод писателя, взятый им из сочинений Л. Толстого, о “благе жизни”.
Финал романа отчетливо утверждает дорогую для Ю. Трифонова мысль, что теорий много, а жизнь прекрасна сама по себе. На последних страницах романа Летунов продолжает настаивать, что истина только в революционной буре: “Всё истина... все годы, что волоклись, летели, давили, испытывали, все мои потери, труды, все турбины, траншеи, деревья в саду, ямы вырытые, люди вокруг, всё истина, но есть облака, что кропят твой сад, и есть бури, гремящие над страной, обнимающие полмира. Вот завертело когда-то вихрем, ринуло в небеса, и никогда уж больше я в тех высотах не плавал. Высшая истина там\ Мало нас, кто там побывал”. Ho автор лишь частично согласен с этим. В разговоре сына умершего Летунова и аспиранта-историка истины революционные соединяются с бытовыми, выясняется, что истина индивидуальна для каждого человека и каждого случая. А на улице, заканчивает писатель, “дождь лил стеной. Пахло озоном. Две девочки, прикрывшись прозрачной клеенкой, бежали по асфальту босиком”.
Характерно, что почти все поздние вещи Ю. Трифонова имеют почти такой же философский финал. “Другая жизнь” заканчивается фразой о такой неисчерпаемости бытия, “как этот холодный простор, как этот город (Москва. — В.А.) без края, меркнущий в ожидании вечера”. “Время и место” завершается авторским: “Москва окружает нас, как лес. Мы пересекли его. Все остальное не имеет значения”.
МАСТЕРСТВО ПСИХОЛОГИЗМА ТРИФОНОВА. Поручив повествование старику Летунову, писатель уже получил возможность раскрыть внутренний мир этого неоднозначного героя.
Павла Евграфовича отличает большая наблюдательность, о чем говорят не только все удивительно живо рассказанные им революционные эпизоды, но и его наблюдения над современной жизнью. Писателю удается превосходно передать старческую психологию героя: его одиночество после смерти жены, его раздражение окружающими. Услышав, например, реплику дамы, заявившей, что ей нужен только дачный воздух, “Павел Евграфович безо всякой задней мысли, просто так, из любви отмечать смешное подумал: воздух воздухом, а третий кусок торта ломает”. He менее иронично и индивидуально его восприятие окружающих:
“За столом между тем кипела баталия: Николай Эрастович частым, гнусливым говором сыпал свое, Вера ему, конечно, подпевала в большом возбуждении — и все насчет Ивана Грозного, как же их проняло! — а Руслан за что-то их ужасно корил, и пальцем в них тыкал, и гремел оглушающим, митинговым голосом, напомнившим старые времена. Впрочем, всегда орал в споре. То, что раньше называлось: брал на глотку. Павел Евграфович давно зарекся с ним спорить. Ну его к богу в рай. Только давление поднимать”.
Вместе с тем Ю. Трифонов достаточно часто с помощью внутреннего монолога показывает и несправедливость старика, его индивидуализм. Например, на слова стучащей в дверь дочери: “Почему ты не отзываешься? Нарочно нас нервируешь? Иди чай пить” — старик, все прекрасно слышащий, мысленно отвечает: “Вот еще вздор — нарочно их нервировать. Как будто не знают, что он недослышит”.
С одной стороны, Летунов как будто бы стремится разобраться в прошедшем — из-за умения судить себя судом памяти. С другой — многие его монологи, по сути, — самооправдания. Даже гнусную сцену, в которой за помощь Асе он требует ее любви, старик оправдывает: “Ho ведь я был в угаре, и я как помешанный”.
Впрочем, Летунов временами способен на поступки. И Трифонов то введет в речь своего любимого героя Сани Изварина фразу о том, что его отец, профессиональный революционер, уважал Павла Евграфовича за то, что тот “после [гражданской] войны закончил институт, стал инженером, не то, что мы, балаболы”; то заставит Летунова вспомнить о своем аресте, участии в Великой Отечественной войне или заступиться за убиваемую собаку. Это позволяет писателю вложить в уста своего главного персонажа близкие самому Трифонову мысли о жизни и смерти, о памяти.
Ii романе последовательно проведен принцип дистанцирования автора от персонажей. Авторская позиция выявляется через систему образов, композицию, внутренние монологи, что позволяет отнести творчество Ю. Трифонова к психологическому направлению в реалистической прозе последней трети XX в.
He имея при жизни прямых учеников и последователей, Ю. Трифонов стал предтечей таких литературных явлений, как “проза сорокалетних” (В. Маканин, А. Курчаткин, А. Ким, Р. Киреев) и “жестокая”, “другая” проза (Т. Толстая, С. Каледин, Л. Петрушевская, В. Пьецух).
