Дмитрий Андреевич Фурманов (1891—1926), создавая роман о Чапаеве, человеке-легенде, герое, в чем-то напоминавшем партизана революции, стихийного заступника масс, искренне тревожился: «Дать ли Чапая действительно с мелочами, с грехами, со всей человеческой требухой или, как обычно, дать фигуру фантастическую, то есть хотя и яркую, но во многом кастрированную?» Он ощущал давление легенды, мифа: если революция грандиозна, то и все герои должны быть... монументальны!
Следует отметить, что Д. Фурманов, сын трактирщика из заштатного городка Середа (ныне город Фурманов Ивановской области), студент-филолог Московского университета в 1914—1915 гг., брат милосердия в годы Первой мировой войны, весьма склонен был ко всякого рода обобщениям, отвлеченным философствованиям на темы истории, к восприятию событий сквозь некоторые доктрины, догмы. Он не скрыл в «Чапаеве», что по пути в дивизию этого героя его комиссар-повествователь Клычков (второе «я» писателя) уже сочиняет легендарный образ Чапаева, готовится... его обуздать, переделать.
По сути дела, возникал конфликт между материалом и его интерпретацией, комиссарская трактовка живого характера. Конфликт комиссара Клычкова с реальным Чапаевым (комиссар все время как педагог стремится «подтянуть» его как несовершенного ученика до некоего образца) по-своему симптоматичен. Он отразил всю природу уже возникавшего номенклатурного подхода к жизни, жажду руководящих вечно переделывать человеческую природу «руководимых». И Клычков в романе, и сам Д. Фурманов с известной снисходительностью, свысока смотрят на кустарные объяснения Чапаевым смысла равенства, жизни по правде.
Автор «Чапаева» с некоторой долей иронии приводит многие речения Чапаева. Они-то и остались самым живым, самодвижущимся в романе:
— Вот ты тащишь из чужого дома, а оно и без того все твое. Раз окончится война — куда же оно все пойдет, как не тебе? Все тебе. Отняли у буржуя сто коров — сотне крестьян отдадим по корове. Отняли одежу — и одежу разделили поровну... Верно ли я говорю?!
— Верно... верно... верно...— рокотом катилось в ответ.
Вспыхивают кругом оживленные лица, рыщут пламенеющие восторгом глаза.
Наивно, конечно, смешно звучат эти речи деревенского популиста. Но как искренни они даже в своей ограниченно сти!
Может быть, это говорит крестьянский Христос? В этой программе прямой дележки ста коров на сто семей живет мечта — сразу «порадеть» всему бедняцкому классу. Накормить тысячи людей сразу и... пятью хлебами! Так стосковалась крестьянская душа Чапаева по правде, справедливости, что он хочет по обычаю Стеньки Разина всех утешить и обрадовать разделенной добычей. Не думая о том, что это еще не созидание, а чистейшее расточение, «проедание», деморализующее самих победителей.
Так Чапаев пробует апокалипсис истории превратить в сотворение мира. Митинговые откровения всегда просты, наглядны: сама по себе наглядность и быстрота проведения, чрезвычайность таких «земельных» или «школьных» реформ и есть якобы доказательство их истинности. Не будем судить строго безграмотного реформатора с саблей. Не так уж далеко уходили (и уходят) от него администраторы, легко упразднявшие на наших глазах тысячи деревень, обещавшие «коммунизм» — через двадцать лет...
На фоне многих из них «популист» 1919 г. выглядит наивнее и нравственнее: его иллюзии, его обещания не сопряжены с жаждой удержаться у власти, на гребне волны, прослыть кудесником, мастером чуда.
Оправдание крови... Если ничего не сделать для нынешнего человека, если все новое («вот ты тащишь из чужого дома») лишь повторение былых рабских, нищенских привычек, то к чему все жертвы, сабельные походы? Чапаев уходит корнями и к стихийным народным правдоискателям, и к вожакам из легенд, песен. Он, как и Разин, может сказать: «Я пришел, чтобы дать вам волю».
Можно сказать, что герой оказался в чем-то сильнее автора, материал истории не поддался схематизации. И снисходительный ироничный взгляд комиссара-догматика на «подопечного», якобы подконтрольного во всем героя не обесцветил его. Еще большие улучшения внесли в характер Чапаева фильм братьев Васильевых «Чапаев» (1935) и игра актера Б. Бабочкина, превратившего героя в степного атамана в черной бурке с саблей, «своего в доску» для мальчишек 30-х гг., сделавшего шаг к бравому солдату Швейку, а впоследствии — и к Василию Теркину... Комиссар с его канонами истинной революционности стал в наше время микроскопически малой величиной, служебным характером, а наивный и мудрый, доверчивый «простак» Василий Иванович (вместе с другой литературной маской — преданнейшим ординарцем Петькой) продолжил свою жизнь в комических анекдотах, как Дон Кихот и Санчо Панса новейших времен.
